Новоречь и криводум: зачем мы сделали новый перевод «1984» Джорджа Оруэлла

Иногда юношеские мечты сбываются, уже перестав быть мечтами. Студентом-лингвистом в конце 1980-х я грезил, что стану маститым переводчиком, получу от солидного издательства заказ на книгу и проведу с ней несколько месяцев, обдумывая каждое слово. С первой мечтой не сложилось: я стал журналистом. Столько всего творилось вокруг в последние тридцать лет, что вторая мечта — перевести Оруэлла — стерлась.

Тем не менее к тому моменту, когда издательство «Альпина» заказало мне перевод книги «1984», я остался, вероятно, одним из немногих профессиональных пользователей русского языка, способных взяться за эту работу с чистого листа. Дело в том, что я не был знаком с работами предшественников-переводчиков. Даже взявшись за исполнение забытой мечты, я намеренно не стал читать прежние переводы, которые мне хвалили сведущие люди.

С русскими версиями оруэлловских неологизмов, прочно укоренившимися в языке, мне часто хотелось поспорить. Взять хотя бы слово «новояз». Сокращение «яз» встречалось мне только ещё в одном сложном слове — «иняз», и в нём тоже казалось на редкость неуклюжим. Невозможно было перестать думать о язе, этом пучеглазом представителе семейства карповых. Кроме того, Оруэлл использовал корень speak не только в слове newspeak, но и в других неологизмах: speakwrite, duckspeak и пр. Хотелось и в русских аналогах видеть один и тот же корень.

Такую возможность дает слово «новоречь», встречающееся в первом переводе фрагментов оруэлловского текста на русский — в книге киевских филологов Андрея и Татьяны Фесенко «Русский язык при Советах», изданной в Нью-Йорке в 1955 году. Фесенко считали, что «новоречь» Оруэлла — пародия на русский язык советского периода, хотя более поздние исследователи нашли её корни в языке эсперанто и всяческих упрощённых и бюрократических разновидностях английского.

Другой пример — слово «мыслепреступление». Мало того, что в нем семь слогов, а Оруэлл в приложении «Принципы новоречи» указал, что три слога — предел для новоречных неологизмов. Оно к тому же неверно по сути, потому что преступление — это нарушение закона, а в Океании законов нет.

Я старался придерживаться принципов, сформулированных Оруэллом, и счёл для этого удобным корень «дум». Вместо «мыслепреступления» получился трехсложный «криводум», нарушающий прямоту партийной линии. Естественными показались и другие новообразования с этим корнем — «двоедум», «стародум», — от которых можно было стандартным способом образовать прилагательные, наречия и термины, описывающие людей: «криводумный», «криводумно», «криводумец».

Я знал из аллюзий в разных публицистических текстах, что в переводах, как и в оруэлловском оригинале, четыре управляющих органа Океании называются министерствами. У меня это главные комитеты, главки, чтобы получить более благозвучные сокращения — Главист, Главлюб, Главмир, Главбог. Вместо отделов у меня секторы — ради всё той же обозначенной Оруэллом цели, благозвучия сокращений. Кроме того, Полиция мыслей стала Думнадзором (сходство с Роскомнадзором совершенно случайно).

Читателям предыдущих переводов всё это поначалу покажется непривычным и неуклюжим, даже несмотря на блестящую, на мой взгляд, работу редактора Любови Макариной. Однако я надеюсь, что это не оттолкнет их и они увидят в моём переводе внутреннюю логику. Логика эта — не исключительно лингвистическая.

Читатели, рождённые в СССР, увидели у Оруэлла отсылки к знакомым реалиям гниющей коммунистической диктатуры. Я старался разрушить автоматизм этих ассоциаций,  лишь в редких случаях я переводил реалии Океании словечками, памятными по советской жизни. Потому что ассоциативная привязка к советскому опыту помешала бы прислушаться к себе в процессе чтения.

В первый раз я прочёл роман в девятнадцать лет, и тогда он наделил меня стойким иммунитетом к любой пропаганде. Во второй, в тридцать с небольшим, — примирил со страхом физической боли. В третий, в сорок, — объяснил кое-что о любви и предательстве. Теперь, в сорок девять, помогает понять и пережить новое чувство удушья — и от обезличивающей маски, навязанной растерявшимися политиками, и от полицейского колена, пусть пока на чужой шее — в Миннеаполисе ли, в Минске ли, в Москве ли, — но, значит, в любой момент и на моей.

Государство, основанное на подавлении протеста, постоянно переписываемой истории, поиске внешних врагов и лживой пропаганде, — модель, которая воспроизводится постоянно и где угодно, вне зависимости от географии и культурных традиций. Единственный способ остановить её воспроизводство — это, по завету Егора Летова, убить в себе государство.

Уинстон Смит хотя бы попытался — и, несмотря на его трагическую метаморфозу, вероятно, не зря. Не случайно лингвистическое приложение, которым заканчивается роман, написано в прошедшем времени: очевидно, режим Старшего Брата не выжил и стал не более чем предметом исследований. Теперь, когда, казалось бы, я уже не могу вычитать в романе ничего нового, приглушённый оптимизм, который автор счел нужным выразить, лишь закончив свой неуютный рассказ, кажется мне важнее всех мрачных оруэлловских пророчеств.

Рекомендуем книгу:

Это последняя книга Джорджа Оруэлла, он опубликовал её в 1949 году, за год до смерти. Действие происходит в Лондоне, одном из главных городов тоталитарного супергосударства Океания. Пугающе детальное описание общества, основанного на страхе и угнетении, служит фоном для одной из самых ярких человеческих историй в мировой литературе. В центре сюжета судьба мелкого партийного функционера-диссидента Уинстона Смита и его опасный роман с коллегой.