«Мне неинтересно повторяться»
В издательстве «Альпина.Проза» выходят книги писателя Алексея Иванова — в серийном оформлении и с новым дизайном. Недавно увидели свет переиздания «Комьюнити» и «Псоглавцев», а мы публикуем фрагменты интервью Иванова, в которых он рассказывает о смыслах, образах и идеях, которые вложил в свои первые романы.
«Русская христианская культура полна странных вещей»
Об особенностях Северного Урала и рождении русской культуры
Город Чердынь — маленький городок на Северном Урале, и вроде бы ничего особенного в нем нет, и население-то всего шесть тысяч. Но когда я впервые там оказался, то удивился пейзажам, они совсем не уральские. Это пейзажи из старинных русских былин: те самые пологие холмы, ели, поросшие мхом, валуны, какая-то седая трава, общее впечатление эпичности, печали, величия. Я задался вопросом: почему это ощущение русской сказки возникает вдруг на Северном Урале?
Оказывается, русский фольклор складывался в XV веке, как раз в то время, когда русские люди впервые пришли на Северный Урал. Фольклор — это впечатление русских людей от взаимодействия с местными финно-уграми, язычниками. Многие реалии и явления пришли в русские сказки как раз из обрядовых практик финно-угров, жителей Северного Урала. Это понимание дало мне ключ для романа «Сердце пармы» — о рождении русской культуры и государства, о том, как русские складывались из многих наций. В том числе и в культурном отношении.
Русская христианская культура полна странных вещей, мистики, которая не свойственна славянской культуре. Она пришла именно от финно-угров, от язычников, с которыми русские люди столкнулись на Северном Урале. У язычников были свои представления о жизни, о богах, свои обрядовые практики. Русские люди это всё видели, впитывали и перерабатывали. Переработка языческого взгляда на природу и стала русским взглядом на мир и на человеческую жизнь на этой земле.
О жанре исторического романа
Актуальность исторического романа не в том, что в исторических декорациях автор пересказывает современные события, не в том, что он пытается поучать читателей на примерах прошлого. Разумеется, и такие романы тоже бывают, но «Сердце пармы» к их числу не относится. «Сердце пармы» построено на информационных стратегиях XXI века. Роман сделан так, как воспринимает мир человек новых информационных технологий. Мы живем сразу во многих информационных потоках. И то, что для одних является историческими фактами, другим представляется фэнтези. «Сердце пармы» предъявляет нам целый мир, которого сейчас уже нет, но его можно реконструировать по историческим источникам, получив традиционный роман, или по фольклору, получив волшебную сказку или притчу.
«Сердце пармы» смело можно назвать историческим романом, потому что в нем соблюдены все исторические события, исторические персонажи и исторический расклад сил. Но по атмосфере это роман непривычный для современного читателя, поэтому его часто называют фэнтези. Это методологически неправильно. В романе-фэнтези непременно присутствует какой-то артефакт, который может изменить судьбу мира. Такой роман строится на стратегии квестов, то есть путешествий главных героев и так далее. В «Сердце пармы» таких артефактов нет, герои не путешествуют. С фэнтези роман сближает разве что непривычная для обычного читателя атмосфера. Ее я реконструировал по технологиям XXI века из воззрений финно-угров, язычников, древних пермяков и древних вогулов.
«В определенном смысле можно считать “Общагу” Россией в миниатюре»
О духе времени и атмосфере в общежитии Уральского университета
«Общага-на-Крови» — во многом автобиографична. Я действительно жил в общежитии Уральского университета, был нелегальщиком, скитался из комнаты в комнату, как мой герой. Но, разумеется, в книге я описал не свою биографию, а жизнь, которую наблюдал в те годы, события, которые случались с людьми моего круга общения. Не всегда эти события затрагивали меня, не всегда они были так драматичны, как описано в романе. Поскольку это все-таки роман, приходится сгущать краски. Не всегда все заканчивалось трагедией, но тем не менее общая атмосфера романа — это та атмосфера, которая окружала меня в конце 80-х, в начале 90-х в общежитиях Уральского университета. В этом смысле роман очень точен и по отношению к моей биографии, и по отношению к эпохе в целом. В определенном смысле можно считать «Общагу» Россией в миниатюре. Я, когда писал этот роман, изначально именно это и имел в виду. Но постепенно я понял, что не стоит ограничивать себя рамками России. «Общага» — это жизнь человеческая, не просто одно государство или одна страна. Люди не хотят уходить из общаги, потому что не хотят уходить из жизни. «Общага» — это квинтэссенция всего мира. Поскольку мы русские люди и живем в русской культуре, нам весь мир кажется Россией, но это не совсем точно.
О том, как определить зрелый роман
Все мои романы отличаются друг от друга. Я специально не повторяюсь ни в форматах, ни в героях, ни в идеях, ни в сюжетах, потому что мне неинтересно повторяться. «Общага» — это мой первый роман как профессионального писателя. Я написал его в 22–23 года. В нем чувствуется молодость автора, но очень неправильно считать этот роман незрелым. Зрелость автора определяется не возрастом, а умением вложить всего себя со всеми своими убеждениями в свою работу, в свое дело. В случае «Общаги» я вложился полностью. Поэтому, несмотря на явную молодость автора, этот роман состоявшийся и зрелый.
О «достоевщине» и театральности в литературе
К «Общаге-на-Крови» вполне применимо определение «достоевщина», то есть следование канонам и традициям Достоевского: когда конфликты доведены до крайности, герои молодые, реагируют очень бурно, говорят очень много, говорят о вещах философских, надбытовых. «Достоевщина» — это обычный этап в формировании писателя. И очень правильный этап. Через него проходят, наверное, все русские писатели. Главное —пройти, а не остановиться на этом этапе.
«Общага-на-Крови» построена очень театрально. В ней соблюдаются единство времени, места и действия. Всё действие происходит в течение нескольких дней, в одних и тех же помещениях, герои выходят за пределы общаги только дважды. В этой жизни можно существовать на разных уровнях сложности, на разных этажах общаги. Один выход из этого — это выход в смерть, другой выход — в любовь.
«Современный исторический роман должен быть синкретичным»
О переплетении личного и художественного
Сплав железных караванов по реке Чусовой — интересная и мало исследованная страница индустриальной истории России. Мне нравится описывать полузакрытые самостоятельные сообщества. Таким сообществом являются и жители общаги, и княжество Пермь Великая в романе «Сердце пармы», и жители города Екатеринбурга в книге «Ёбург». В романе «Золото бунта» такое сообщество — корпорация сплавщиков на реке Чусовой. Мне нравятся сообщества, которые объединены идеей труда, потому что идея труда важна и для Урала, и лично для меня.
В главном герое этого романа, Осташе, я воплотил некоторые автобиографические черты. Мне очень долго не удавалось стать профессиональным писателем, меня 13 лет не публиковали. Я не понимал: если я ощущаю себя писателем, если я хорошо пишу, почему меня не публикуют? Эту свою злость на судьбу, ненависть к собственному бессилию я и вложил в своего героя Осташу, которого не подпускают к любимому делу, ради которого он и существует на земле. В этом смысле роман автобиографичен, невзирая на то, что я никогда не был сплавщиком, а действие происходят в XVIII веке. Но те эмоции, которые испытывал Осташа, — мои эмоции, это автобиографические эмоции.
Отец Осташи, сплавщик Пётр Переход, не имеет аналогов в моей биографии. Это идеал того, как надо жить в этом мире, как надо работать. Идеал есть у каждого человека, и у меня, и у моего героя. Осташа всегда сверяет свои поступки по отцу, то есть по идеалу. Если бы идеала не было, герой мог бы пойти во все тяжкие, но он есть, и Осташа старается его придерживаться. У меня тоже была цель — стать профессиональным писателем, это был идеал моей жизни. Так что, если считать Петра Перехода аналогом моей собственной цели, то да, этот герой тоже соответствует моей биографии.
О том, как заинтересовать современного читателя историческим романом
Мы живем в XXI веке, поэтому писать исторические романы, как в XIX и XX веке, уже не имеет смысла. Современный исторический роман должен быть синкретичным, он должен вмещать в себя очень многое. Только тогда он будет интересен современному читателю и доступен для разных прочтений. «Золото бунта» — роман XXI века, потому что это сразу всё: и детектив, и роман-путешествие, и роман-воспитание, и мистический роман, потому что в нем очень важны мировоззренческие, философские и магические практики, которые бытуют на Чусовой. Это и историческая реконструкция, и художественная реконструкция, потому что фольклора сплавщиков не осталось, и мне его пришлось придумывать самому.
Современному читателю вряд ли удастся собрать сказки у местных жителей реки Чусовой. Например, Павел Бажов работал на Чусовой в 30-х годах XX века. Спустя 20 лет экспедиция филологов прошла по местам Бажова и пыталась собрать те предания, которые предъявлял Бажов: сказы о Хозяйке Медной горы, об Олене Серебряное Копытце, об Огневушке-Поскакушке и т. д. Филологи ничего не нашли. Дело в том, что на Урале фольклор прочно привязан к индустрии. Меняется индустрия — меняется и фольклор. Если еще в XX веке река Чусовая была индустриальной рекой, то сейчас она стала рекой маргинальной, заброшенной, природной, но никак не индустриальной. Поэтому мне как автору приходилось либо разыскивать фольклор в старых источниках, либо конструировать его самому. Придумывание собственного фольклора для произведения — это решение в духе постмодернизма, поэтому «Золото бунта» можно считать постмодернистским романом. Там реконструирован мир, которого, быть может, даже никогда и не было. Но тем не менее он реконструирован по тем законам, по которым когда-то существовал ушедший от нас реальный мир.
О том, как реконструировать несуществующий мир
Я обратился сразу к нескольким источникам. Во-первых, я взял книгу, изданную в начале XX века, — словарь для лесосплавщиков, речников, лесников, работников химической промышленности — для всех, кто так или иначе связан с лесом. Из этого словаря я выписал самые красивые слова и эти слова использовал в романе как естественную речь моих героев. Во-вторых, я взял замечательную книгу Владимира Даля «О поверьях, суевериях и предрассудках русского народа». По этой книге я восстанавливал фантастический образный мир человека XVIII века, человека, для которого леса, реки и скалы населены духами, чертями, лешими, водяными и прочими демонами. Причем эти демоны не традиционные, водяной или леший, а более сложные, необычные и более выразительные. Опираясь на эти источники, я и сконструировал мир реки Чусовой. Я, скажем так, привил к Бажову Владимира Даля, или наоборот. В результате получился постмодернистский текст из текстов, оживленный экшеном.
Кроме реконструкции я достаточно много придумал. Например, «мление» — это особое измерение, в которое уходят мои герои и оттуда не возвращаются. Я придумал фантастических персонажей, которых в фольклоре нет. Например, для секты истяжельцев я придумал основу их веры — восьмое церковное таинство — истяжение души. Придумать восьмое церковное таинство — это все равно что придумать четвертый закон Ньютона. Я очень горжусь тем, что мне удалось это сделать. Так что мир «Золота бунта» оживлен не только экшеном, но и моим собственным живым участием в этом мире.
«Служкин — человек не гордый, но стойкий»
О девяностых и о «героях своего времени»
Виктор Служкин — абсолютный герой своего времени. Но чтобы понять, в чем его геройство, нужно знать, что это было за время и что такое фигура героя нашего времени. Герой нашего времени — это человек, внутренняя драма которого совпадает с основной драмой эпохи. Роман «Географ глобус пропил» я писал в середине 90-х годов. Все мы прекрасно помним, что такое «лихие 90-е». Главный вопрос в те годы был — как найти некие основы, опоры жизни? Кому-то хотелось в то время вернуться обратно в Советский Союз, кому-то — построить либеральную экономику, бандитам хотелось нагнуть всех… Это не важно, чего конкретно хотели люди, главное — они искали опоры. Эта потребность в основах, в примирении с миром и была общей потребностью эпохи. Эта же потребность и является сутью моего героя. Он сам формулирует себе: «Я ищу примирения на этом свете». Поэтому Виктор Служкин действительно является героем нашего времени в общекультурном смысле — человеком, который воплощает в себе основную драму эпохи, является квинтэссенцией своего времени. Это не герой нашего времени в смысле того времени, в котором мы живем в данный момент, сменились эпохи, сменились приоритеты, сменились драмы и вопросы, то, что было для нас актуально в девяностые годы, уже перестало быть актуальным даже в нулевые, не говоря уже про наши двадцатые.
О стратегии противодействия жизни, когда противодействовать — запрещено
Служкин — человек не гордый, но стойкий. Как человек стойкий, он прекрасно держит себя в тех ценностях, которые он считает важными, но, как человек негордый, он не хочет укорять остальных в их несовершенствах. В этом заключается главная стратегия его поведения. Служкин отдаляется от зла и, стараясь не укорять окружающих, занимается, так сказать, самоумалением. Эта стратегия поведения характерна для советского человека. Например, его тащили на партсобрание, где он должен был осудить своего товарища, а он не хотел этого делать. Поэтому он не бунтовал, а просто напивался — с пьяного спроса нет. Таким образом и поступает Служкин: там, где и время, и окружение требуют от героя совершить подлость, он заменяет подлость свинством — то есть напивается, самоустраняется. Это не пасование перед жизненными трудностями, а способ взаимодействия и противодействия жизни таким образом, чтобы оно унижало самого Служкина, а не его окружение, потому что он не хочет возноситься ни перед кем. Он человек добрый, он щадит самолюбие окружающих, поэтому и жертвует своим самолюбием.
Об обманчивой простоте сюжета и стойкости героя
Сюжет «Географа» не так очевиден, как кажется на первый взгляд. В этом романе трижды повторен один и тот же сюжет, который Виктор Служкин всегда проходит одинаково, потому что он стойкий, не изменяет себе, не предает себя. Первый сюжет — это событие в детстве Служкина, время смерти Брежнева. Второй сюжет — работа Служкина учителем, и третий сюжет — это поход Служкина с детьми. Каждый сюжет строится из цикла искушений, которые проходит Служкин. И в конце концов он проходит главное искушение — искушение любимой женщиной.
Служкина часто называют лузером, тряпкой, якобы он тащится по воле событий, не может ничего сделать. Всё это — полная чушь. Служкин — как защитник Брестской крепости, к этим защитникам нельзя подходить с такими требованиями. Что они сделали? Ничего не сделали, сидели в своей крепости, как им было приказано, никакой инициативы не проявляли, Гитлера в плен не взяли, Берлин не взяли, в войне не победили, погибли, где было приказано, вот и всё. Полные лузеры, получается. Но мы же понимаем, что это не лузерство, а вершина духа, стойкость. Вот Служкин — человек стойкий, и три сюжета, которые повторяются в романе, как раз и демонстрируют стойкость Служкина, простертую во времени.
«Супергероев не бывает, мы должны сами спасать себя»
О том, как правильно произносить название и откуда оно взялось
Правильно произносить: «Блу́да и МУДО́». Мой герой говорит, что существует много видов борьбы: айкидо, тхэквондо, дзюдо, и есть еще бюрократическая подковерная борьба — «мудо». Это не непристойное слово, а реально существовавшая аббревиатура, которая расшифровывается как «муниципальное учреждение дополнительного образования». К сожалению, наши чиновники не слышат тех слов, которые они сами изобретают. Я обыграл непристойный смысл этого слова в названии романа. Мне хотелось, чтобы оно звучало провокативно, чтобы оно описывало ту жизнь, в которой мы живем все вместе, ее непристойность.
О плутовском романе и носителях идеи
«Блуда» написана в традиции плутовского романа, в котором написаны и «Мёртвые души» и, например, «Двенадцать стульев». Но «Блуда» — это не их перифраза, она просто построена по тому же принципу. Ни Чичиков, ни Остап Бендер не являются носителями идеи. Они медиаторы, трикстеры, которые собирают воедино все феномены своих произведений и предъявляют читателю панораму окружающей жизни. Такой герой-медиатор должен быть подвижным, он должен путешествовать, чтобы собирать впечатления мира.
Мой герой Борис Моржов тоже путешествует и собирает впечатления, но, в отличие от классических героев, Моржов имеет собственную идею. Он пытается понять: можно ли построить счастье на лжи? Если лгать окружающим, чтобы выстроить их неумелую жизнь более разумно и более человечно, может ли получиться из этого что-то хорошее?
Моржов тоже является героем нашего времени, потому что он совпадает со своей эпохой, эпохой «тучных нулевых». В «тучные нулевые» наша страна получила огромную ренту от нефтегазовых ресурсов, то есть получила деньги, которые не заработала. Эти деньги мы должны были заработать, проведя в 90-е годы реформы. Но эти реформы мы бросили, не доделали, а деньги получили — просто клад нашли. Можно ли из незаработанных денег построить хорошее государство и хорошее общество?
О сложном выборе между мнимым успехом и подлинностью
Я думаю, что Моржова можно назвать идеалистом, потому что любой циник — идеалист. Чтобы быть циником, надо иметь представления об идеале и сознательно от этого идеала отталкиваться. Моржову кажется, что построить справедливый мир можно усилиями одного человека, его личными усилиями. Для этого он превращается в сверхчеловека: для женщин у него есть «Виагра», для врагов у него есть пистолет, для друзей у него есть банковская карточка. Идеализм его именно в том, что он хочет быть супергероем, который всех спасет. Но супергероев не бывает, мы должны сами спасать себя. Моржов — идеалист, который терпит крах. Это очень правильный идеализм и очень правильный крах.
В итоге перед ним встает главный вопрос: быть успешным или быть подлинным? Или быть успешным и построить социальный организм на лжи или же быть подлинным, говорить людям правду и нести ответственность за свои слова и дела. Поначалу Моржов успешен, он добивается всего, чего хочет. Он выстраивает свой «фамильон» — постмодернистскую ячейку семьи, в которой люди счастливы и живут лучше, чем они жили до Моржова, — как вдруг гибнет ни в чем не повинная девчонка, в которую Моржов был влюблен.
Герою приходится решать: пренебречь этой гибелью, остаться успешным, но уже не подлинным, или отомстить подлецу. И он все-таки предпочитает подлинность. Он предпочитает отомстить, разрушив то, что он строил, но остаться настоящим человеком. И в этом смысле «Блуда» актуальна для нашего времени, когда мы начинаем жить неподлинной жизнью — когда наша жизнь уходит в онлайн, а дела превращаются в слова. Будем мы жить по-прежнему своими делами? Или мы будем существовать только в слове, за которое не несем ответственности? Будем мы формировать себя, как личности, через опыт своего действия, либо наши личности будут сформированы без опыта, а просто набором воззрений, которые мы почерпнули в соцсетях? Этот вопрос очень важен для нашего времени, когда жизнь онлайн превалирует над жизнью офлайн.
Рекомендуем книгу
