Гордость, предубеждение и вампиры: как Джейн Остин повлияла на «Сумерки»

Несмотря на разнообразие форм и тем, многие современные женские романы по-прежнему следуют сюжетным схемам, заложенным еще Джейн Остин. Еще на тематику влияют социальные сети, общественные движения и личный эмоциональный опыт писательниц. В рамках 37-й Московской международной книжной ярмарки прошел паблик-ток, посвященный женскому роману. Журналист и литобозреватель Женя Смурыгина поговорила с искусствоведом и главой ГМИИ им. Пушкина Елизаветой Лихачевой об особенностях литературы для женщин, эволюции женского романа и разбросе тем от самоидентификации до БДСМ.

Вся литература началась с романов Ричардсона

Женя Смурыгина (Ж. С.): Женский роман в литературоведении — это синоним любого романа, и основоположником жанра считается Сэмюэл Ричардсон. Даже те, кто никогда не слышал о книге «Памела», встречали его фамилию в «Евгении Онегине», потому что Татьяна влюблялась и в Ричардсона, и в Руссо, ей рано нравились романы. Елизавета, почему именно дидактический роман Ричардсона снискал в то время огромную популярность? Он стал известен не только в Европе, но и за ее пределами. Почему эта история Золушки настолько ответила чаяниям аудитории, когда в то время этими категориями еще никто не думал?

Елизавета Лихачева (Е. Л.): Это был новый жанр. До этого никаких романов не существовало. Если вы посмотрите историю литературы, то увидите, что в основном издавалась драматургия: Шекспир, Мольер. А книжки для чтения были скучнейшим чтивом какого-нибудь Вольтера, прости господи, или Дидро. Просто общие рассуждения о жизни каких-то не очень молодых, но очень умных дяденек. Ричардсон, по сути дела, открыл новый жанр, он открыл литературу как чтение. Не как способ чему-то научиться, а как способ получить удовольствие от процесса. По опыту могу сказать, довольно тяжело получать удовольствие от Вольтера.

Соответственно, мне не очень нравится термин «женский роман», потому что любой роман до Диккенса и Бальзака — это, можно совершенно спокойно говорить, женский роман. «Евгений Онегин» — это любовный роман. Ну, так-то. Два молодых человека приезжают в деревню, знакомятся с соседним семейством, у которого несколько дочерей и главная проблема — выдать их замуж. Ничего по завязке не напоминает? «Гордость и предубеждение». Это не совпадение.

Ж. С.: Вы вспомнили про «Гордость и предубеждение». Автор, Джейн Остин, была одной из тех девушек, которая читала Ричардсона. И ее первые произведения по большому счету пародировали сентиментальную прозу. Но потом начинается тенденция к реализму...

Е. Л.: Проблема в том, что хороший роман написать тяжело, поэтому литераторы быстро съехали с любовных романов на другие сюжеты. Потому что в основе любого любовного романа лежит труднопреодолимый антагонизм между главными героями. И в XIX веке это были, как правило, сословные или имущественные противоречия: он — джентльмен, она — дочь джентльмена, но при этом у него 10 тысяч фунтов дохода в год, а у нее — 50 фунтов, и то, если повезет.

Помимо всего прочего, почему это рождается в Англии? Вся английская литература началась с законов о майорате, когда появляется класс имущих людей, которым не надо работать, и девушек, которые могут лишиться всего в один миг, потому что умирает их отец и поместье отходит старшему наследнику рода, а это двоюродный брат, например. Почему сентиментализм выстрелил? Потому что он предложил легкое чтение со счастливым концом.

Ж. С.: В «Грозовом перевале» тоже относительно счастливый конец.

Е. Л.: «Грозовой перевал» — другая эпоха. Это как раз и есть реализм, потому что в «Гордости и предубеждении» Остин никакого реализма нет, это чистый романтизм. Такого человека, как мистер Дарси, не существует в жизни. Это просто представление девушки, каким должен быть идеальный мужчина.

Или «Джейн Эйр» Бронте. Героиня влюбляется в человека, который, мягко говоря, несовершенный, а потом вообще двоеженцем оказывается. Это уже вторая половина XIX века и попытка сделать любовный роман серьезным жанром, отразить в нем те социально-экономические изменения, которые происходят в обществе.

В России половины тех проблем, о которых писали англичане и французы, не было. В Англии женщина, выходя замуж, отдавала приданое мужу, и у нее ничего не оставалось. В России — нет. Она могла это сделать добровольно, и тут мы с вами сталкиваемся с корпусом русской литературы, начиная с Тургенева, где муж проигрывает состояние жены. И это порицается обществом, так нельзя.

На выходе получаем довольно интересное явление, когда нельзя сказать, что это «женский» роман, если это не Барбара Картленд, конечно. В каждом из этих романов представлены зачатки большого количества жанров, включая детектив. И вопрос здесь в том, насколько качественный текст, насколько интересные герои, насколько продумана драматургия. А «женский» — это роман? Ну, наверное.

Женщина — писатель второго сорта, и ей обязательно надо помочь

Ж. С.: Вы сейчас сказали о социально-экономических предпосылках. Когда мы говорим про конец XIX века, это, разумеется, эмансипация. Женщины могут работать, но их берут на работу не везде. Поэтому они в том числе начинают писать...

Е. Л.: Да, это довольно важный момент. Когда мы говорим о женщинах, которые становятся писательницами, то, как правило, говорим про имущий класс. Потому что девочке, родившейся в семье рабочих или крестьян, не до писательства. В редчайших случаях, когда находится понимающий муж, условно Мистер Дарси, женщина может писать и издаваться. Потому что на самом деле это считается неприличным занятием для публичной женщины, какие-то там романы пописывать. Сама же Остин и издевается в «Нортенгерском аббатстве» над любителями читать женские романы, над девочками, которые формируют свой мир из таких книг.

И традиционно считается, что женщины хуже пишут. Нет, не хуже. Мы не знаем, какое количество тех пьес, которые шли в театрах Европы в XVI–XVIII веках, написаны женщинами.

Ж. С.: Это интересное явление, которое до сих пор имеет место. Дж. К. Роулинг ставит нейтральное имя на «Гарри Поттера». Потом та же Дж. К. Роулинг ставит имя Гэлбрейта на свою детективную серию. Это скорее социологическая тема: наступил XX век, а как будто женщина — писатель второго сорта, и ей обязательно надо помочь.

Е. Л.: Дамские романы, дешевые детективы — условно книги Барбары Картленд, Даниэлы Стил, Дарьи Донцовой, Александры Марининой — считаются низким жанром. Почему? Мне кажется, вопрос не в жанре, а в качестве текста. Почему детектив считается низким жанром, у меня тоже вызывает недоумение, поскольку один из самых знаменитых русских романов — детектив. Вы сериал «Коломбо» смотрели? Он сделан по сюжетной схеме «Преступление и наказание»: совершается преступление, а дальше вы всю серию смотрите, как нелепый сыщик доказывает вину преступника. Это Достоевский придумал.

Ж. С.: Я думаю, стоит отдельно сказать о том, что происходило в литературной России в конце XIX века. Был один автор, который издавался тиражами больше, чем у Льва Толстого. И это была женщина — Анастасия Вербицкая (ее серия «Ключи счастья»). Но мы о ней сейчас ничего не знаем. Почему в истории русской литературы остались авторы-мужчины, а авторов-женщин не осталось совсем?

Е. Л.: Потому что от русской литературы мы ждем страданий. Судьба женщины в русской литературе — судьба Сони Мармеладовой или Катюши из романа «Воскресение». Женщина должна страдать. Еще что удумала, счастливый конец, роскошь какая. Но парадокс в том, что, конечно, никто на самом деле ни про какие страдания читать не хотел. Так сложился имидж русской литературы. И Вербицкую высмеивали, клеймили за порнографию. Вы можете прочитать пару романов и поймете, что там ничего такого нет.

Во многом восприятие русской литературы сильно испоганили как раз большевики. Потому что на самом деле всё, что мы знаем с вами о литературе рубежа веков, это даже близко не то, что происходило на книжном рынке. Если вы хотите получить реальную картину, возьмите каталоги издательств Сытина или Маркса и просто посмотрите, что издавалось. Я вас уверяю, больше половины имен вы даже не знаете.

У нас сложился образ русской литературы, к которой мы привыкли в школе: Александр Сергеевич, дальше Михаил Юрьевич, Николай Васильевич, потом Салтыков-Щедрин, Лесков, потом идет Федор Михайлович, Лев Николаевич, а потом сразу Антон Павлович Чехов. И если вы любите поэзию, то, наверное, вспомните, Сергея Александровича Есенина и, может быть, Владимира Маяковского. На этом, собственно говоря, представления об истории русской литературы заканчиваются.

Ж. С.: А женская литература начинается в России с Анны Ахматовой.

Е. Л.: Да. Сама Ахматова ненавидела, когда ее называли поэтессой, — она была поэт. У нас есть два великих поэта женского рода — это Анна Ахматова и Марина Цветаева. И только к концу века потихоньку появляется кто-то еще, какие-то барды, которые что-то поют. Женщины в России не пишут. Хотя это абсолютно неправильно.

Ж. С.: В XX веке, где-то в районе Первой мировой войны появляются первые субжанры. Например, Эдит Мод Халл и ее книга «Шейх». Наверное, никто ее не читал. Произведение о том, как арабский шейх похищает англичанку, держит в плену, в конце раскаивается и отпускает ее, но она его уже полюбила. Потом в 70-е этот субжанр мутирует в жанр срывания корсажей. Появляются нефритовые жезлы и огромные тиражи, сравнимые с Даниэлой Стил. Почему так происходит? С одной стороны, первые Пулитцеровские премии, которые получают женщины-писательницы. С другой, букет тем, кто наследуют традиции, еще Ричардсоном заложенной.

Е. Л.: Тут две причины, почему женщина-писательница получает за серьезную литературу премию, но при этом ее никто не читает. На самом деле, есть один интересный парадокс. Женщинам, как правило, не хочется читать про женские воспоминания. То есть мы готовы читать романы, написанные женщинами, но не про женщин. Вот про маленького мальчика, живущего в чулане, — не проблема. Детектив? Замечательно. Но не про тяжелую женскую судьбинушку, потому что «спасибо большое, я в курсе».

Второй очень важный момент взлета интереса к этой, как ее называют литературные критики, «низкопробной» литературе — Первая мировая война, жизнь, вообще-то, довольно паршивая: надо кормить детей, муж на фронте, и вообще все довольно грустно. Это же банальная анестезия. Ты ложишься в кровать вечером и от света фонаря за окном читаешь пять-шесть страниц чего-то, что тебя переносит в принципиально другой мир, в прекрасный сон о том, как это в принципе могло бы быть, если бы ты была чуть более везучей.

И даже «Сумерки» восходят к Джейн Остин

Ж. С.: Уже в 90-е начинается другой яркий процесс, появляются «Секс в большом городе», «Дневник Бриджит Джонс». Главная героиня, разумеется, мечтает о любви, но она уже серийно встречается, ходит на свидания — ей интересен процесс, а не хеппи-энд. Героиня как будто такая же, как ты или какой ты хотела бы быть. По прошествии тридцати лет такой взгляд на вещи называют устаревшим. Но почему тогда Джейн Остин не устаревает?

Е. Л.: Они считаются устаревшими, потому что люди, которые их критикуют, идиоты. Все считают, что если ты живешь в XXI веке и ты сильная независимая женщина, то не должна ждать встречи с мужчиной в принципе. Для меня «Дневник Бриджит Джонс», вы не поверите, это «Гордость и предубеждение». Там отсылки впрямую в тексте есть.

Кэндес Бушнелл — сложнее, потому что это история гордой независимой женщины, которая на протяжении всей книги бегает за одним-единственным мужчиной, правда, периодически отвлекаясь на других каких-то мужиков. И современный феминистический дискурс называет их устаревшими, потому что как это: женщина, которая зарабатывает себе на жизнь сама, все равно бегает за мужиком? Кошмар и ужас.

Но вообще-то это нормальная ситуация, когда женщина ищет себе партнера, как мужчина ищет себе женщину. И пытаться критиковать любое произведение с позиции сегодняшнего дня — в принципе тупиковая история. Я с большим удовольствием, пожалуй, перечитаю «Дневник Бриджит Джонс», потому что книга невероятно изящно написана, с отличным чувством юмора. На самом деле, я могу сказать: почти все любовные романы, которые мне доводилось читать, в том числе современные, восходят к одному-единственному, написанному Джейн Остин.

Ж. С.: И «Сумерки»?

Е. Л.: И «Сумерки», конечно. Как я сказала, в основе любого любовного романа лежит антагонизм: труднопреодолимые противоречия между главными героями. В современном мире сословные, религиозные и имущественные противоречия не играют ровным счетом никакой роли. Деньги? Мы сейчас живем в эпоху, когда недоучившиеся студенты Гарварда в гараже создают операционную систему и через десять лет становятся мультимиллионерами. Сословность? Ну какая сословность, когда один из наследников британской короны женится на мулатке, американской актрисе — то, что еще 50 лет назад было невозможно? Роман о противоречии надо писать. Какое противоречие может быть между героями романа сегодня? Очень просто: они должны принадлежать к разным биологическим видам.

Эдвард Каллен — не герой подростковых грез. Несмотря на то что он выглядит как 17-летний юноша, на самом деле это столетний девственник, что вообще добавляет немножко перца во все происходящее. Белла Свон — тоже не американская девочка-подросток, если вы возьмете классическое культурное представление о том, как выглядят американские подростки. Герои «Сумерек» гораздо более зрелые, чем предполагает их возраст.

И дальше Стефани Майер придумывает совершенно замечательный ход: она помещает своих героев в отношения из старых классических романов, что придает некоторую достоверность их действиям. Если расценивать все с точки зрения здравого смысла — бред какой-то. Но как только ты принимаешь условность мира Стефани Майер и попадаешь в эту литературную фабулу, которую придумала еще Джейн Остин, все встает на свои места. В мире «Сумерек» все действия главных героев абсолютно логичны. Драматургически там нет ни одного нарушения.Что касается БДСМ-литературы — это, на самом деле, инверсия современного мира. БДСМ — это отказ от ответственности. Человек каждый день принимает приблизительно в 500 раз больше решений, чем его ровесник 200 лет назад. Мы каждое утро встаем, нам надо решить, выключать будильник или нет, пить кофе или нет, ехать на такси или на метро. И в этом смысле БДСМ для многих становится спасением, потому что за тебя решают. Это такой своеобразный отдых.

Что касается БДСМ-литературы — это, на самом деле, инверсия современного мира. БДСМ — это отказ от ответственности. Человек каждый день принимает приблизительно в 500 раз больше решений, чем его ровесник 200 лет назад. Мы каждое утро встаем, нам надо решить, выключать будильник или нет, пить кофе или нет, ехать на такси или на метро. И в этом смысле БДСМ для многих становится спасением, потому что за тебя решают. Это такой своеобразный отдых.

Ж. С.: Сейчас в женской литературе есть популярная тенденция — автофикшн, когда женщины рассказывают в художественном виде о своем опыте, чаяниях и надеждах. Может быть, социальные сети сыграли в этом какую-то роль, потому что все привыкли высказываться и читать в в самых разных объемах чужие мысли?

Е. Л.: Безусловно, навык чтения социальных сетей сыграл роль. Второе, очень важное: мы постоянно находимся в системе поиска единомышленников. Видите ли, несмотря на социальные сети, огромную социальную жизнь, которую ведет современный человек, мы на самом деле невероятно одиноки. И наше одиночество гораздо глубже и страшнее, чем одиночество человека XIX века. Мы должны соответствовать какому-то бесконечному количеству идиотских требований и чужих представлений о том, какими мы должны быть.

Особенно под большим давлением находятся женщины. С одной стороны, надо деньги зарабатывать. C другой, женщина должна сидеть дома, вы же понимаете. А еще она должна воспитывать детей и соответствовать бесконечным представлениям о женственности, например.

И когда мы читаем романы, мы ищем единомышленниц, которые пережили подобный опыт и как-то с этим справились — с юмором, с трагедией, еще с чем-то. Именно поэтому это так популярно.

Если вам понравилась беседа и вы хотите глубже погрузиться в историю женской литературы, читайте наш лонгрид «Эволюция женского романа».