«Я пытаюсь доказать маме, что я просто хороший человек»

Арина Винтовкина — одна из самых заметных персон среди отечественных секс-просветителей. Кроме личного блога, в котором Арина пишет про секс и отношения, она создаст уникальные курсы по развитию чувственности и осознанным сексуальным практикам. В издательстве «Альпина нон-фикшн» вышла книга «Полиамория. Свобода выбирать», в которой Арина выступила научным редактором и автором предисловия. Иван Сурвилло поговорил с Ариной о просветительской деятельности, полиамории, отношениях с родителями и государством.

Как ты себя определяешь?

Зависит от того, кто спрашивает. Если я прихожу в детский сад за ребёнком, я мама. Если прихожу выступать на конференцию, я секс-просветитель. На свидании я полиамор и замужем. У гинеколога — 39-летняя женщина, у которой одновременно несколько сексуальных партнёров.

Тебе комфортно переключаться между этими ролями?

Я не чувствую, что все эти части как-то спорят друг с другом. Сложности возникают, когда выносишь себя на суд людей, которые не очень понимают, например, как полиамория может рифмоваться с материнством.

Часто люди говорят неприятные глупости не просто потому, что плохо разбираются в вопросе, а потому, что преследуют одну-единственную цель: хотят куснуть. «Не читал, но осуждаю». Бешу я их обычно тем, что живу так, как мне хочется и нравится, а они себе по каким-то причинам этого не разрешают. Хейта я в свой адрес получаю в целом немного — я не рекламирую свои блоги широко, поэтому кусаются в основном «залётные». В какой-то момент родилась фраза «Читать меня — это привилегия». Она немного высокомерная, но человек моей экспертизы, опыта, открытости… В некотором смысле это нужно заслужить тактичным, спокойным отношением.

Для тех, кто приходит куснуть, лязгнуть зубами, у меня есть волшебная кнопка «бан». Я порой очень жалею, что её нет в жизни, и это смешно — вот такая блогерская профдеформация.

Но я всегда пытаюсь понять: человек пришёл отпенетрировать меня своим мнением, или человек пришёл разобраться и просто начал не с той волны. Если второе, я говорю: «Так, давай откатим назад. Здесь, на территории моего блога, мы общаемся уважительно и деликатно. Если у тебя есть вопросы — пожалуйста, вот тебе тексты. Если у тебя и после них остались вопросы — задавай».

Ты уже 15 лет занимаешься одними темами. Расскажи, как ты начинала.

У меня в этом году юбилей — 20 лет. Мои первые тексты на тему секса и тела вышли, когда мне было 19. Изначально я не очень понимала, о чём мне писать. Я была журналистом и пробовала себя в разных жанрах. В какой-то момент на планёрке спросили: «Так, а что у нас по сексу?». Мне было о чём написать. И в целом мне на эту тему было достаточно легко писать. Моим коллегам это давалось, вероятно, сложнее, и меня просто взяли и закрепили за этой рубрикой.

Люди и то, как их субъективная реальность преломляет объективные факты, — это было для меня самым интересным. Я пошла учиться на психолога, сертифицировалась на сексотерапевта. Изучала всё о сексе и сексуальности, до чего могла дотянуться, начиная с базовых штук вроде женской и мужской анатомии и заканчивая «сексуальными девиациями». Правда, в отечественной сексологии частенько всё, что не гетеросекс и не в темноте под одеялом, — это уже девиации.

Мне казалось, что я сяду в кабинете и буду консультировать людей. Но вышло не так. Я очень люблю писать и испытываю от этого практически физическое удовольствие. И тут отдельную роль сыграло моё эго. В кабинете сколько ты можешь принять людей? 10–15 клиентов. А когда ты пишешь — можешь достучаться до тысяч и миллионов. Я нащупала свою тональность, в которой говорю о сексе, о теле, об отношениях, и по обратной связи от читателей поняла, что мои тексты в некотором смысле целительно действуют на людей. Я подумала: «Так это же фактически групповая терапия посредством текстов».

До Instagram никто не знал, как я выгляжу. Долгие годы никакой публичности у меня не было. А потом наступила эра Instagram — один из важнейших этапов моей жизни. Примерно в этот же момент началась полиаморная ветка развития моей семьи. Мы с мужем вместе 12 лет, из которых в открытых или приоткрытых отношениях живём лет пять. Я подумала: мне самой сложно ощущать себя в новой ипостаси, наверняка через эти сложности проходят и другие. Наверняка им хочется знать, что, во-первых, похожие на них люди есть, а во-вторых, что они нормальные и полиаморность не делает их фриками. Тогда я ответила себе на вопрос, зачем показывать своё лицо и подробности своей частной жизни.

Все очень удивляются, что я выгляжу и веду себя ни разу не эпатажно, у меня нет ни одной татуировки, я не употребляю наркотики и алкоголь. Я пою песенки ребёнку перед сном, нервничаю, когда болеет муж, переживаю, когда девушка сталкивается с агрессией в общественном транспорте. Это всё очень живо, понятно, по-человечески близко — это то, что можно переложить на себя. И так получается, что я в некотором смысле приучаю людей к себе, очаровываю, показываю свою обычность — и через это многие из них начинают гораздо спокойнее относиться к полиамории.

Что тебе дало психологическое образование?

Психология помогает мне в целом по жизни: делает устойчивей, эмпатичней. И, вероятно, делает меня более талантливо и чутко пишущим человеком. Я понимала, что «большим психотерапевтом», который годами ведёт глубокую работу с клиентами, я точно не стану. Но к моменту получения диплома психолога-консультанта я уже была сертифицирована как сексотерапевт. Сейчас это просто багаж знаний, который помогает мне писать и говорить на выбранную тему, а заодно более спокойно относиться к тому, что творится в отечественной сексологии, не беря на веру всё, что пишется и говорится на эту тему другими.

Если грубо, отечественная сексология делится на два лагеря. Представители первого считают, что человека нужно запугать: рассказать, как у него всё неправильно, плохо и неадаптивно работает. Напуганный человек, расстроенный тем, какой он битый и калечный, с большей вероятностью придёт и заплатит денег за приём. Вторая категория людей, к которой отношусь я, считает, что огромное количество проблем в сексуальной сфере у людей возникает оттого, что они слишком напряжены, слишком напуганы, слишком задавлены и стиснуты, потому что сама тема для большинства из нас очень «заряженная». И стоит человеку чуть расслабиться, почувствовать, что на него не давит социум, не давят стандарты того, как должен выглядеть секс, — он сам исцеляется от целого пласта проблем и становится гораздо счастливее.

Если в глобальной перспективе ты не понимаешь, что ты хочешь дать своим трудом, очень сложно работать. К 40 годам пришлось внутренне сформулировать свою миссию и цели. Моя миссия — успокаивать и снижать заряженность темы секса, разминать сознание людей, как разминают тело во время массажа. Я вижу, как среди моих подписчиков становится всё больше спокойных, счастливых, удовлетворённых своей жизнью людей, — и это то топливо, на котором я работаю.

Ты упомянула возраст. Это для тебя важно? Как ты ощущаешь свои 40?

Сложно отделаться от навязанных извне установок. «К 40 годам нужно остепениться. Стать какой-то понятной, благообразной». «К 40 годам нужно думать о вечном. Сексом занимаются молодые». Всё это сидит в нас очень глубоко.

В 40 лет хочется спросить себя: «Что я сделала? Если меня сейчас не станет, что я после себя оставлю?»

Что ты оставишь?

Много нематериального: людей, которые будут меня вспоминать добрым словом, вебинары и курс, которыми я безумно горжусь.

В прошлом году я сделала вебинар «Анатомия страсти в паре». Его посмотрело уже порядка 10 000 людей. Это 4 часа полёта мысли, где я пытаюсь показать, что магия в отношениях не ограничивается тремя годами. Сейчас я выпустила курс «Голос тела» — авторский практический курс по чувственному исследованию себя и партнера. Слегка революционный по меркам России. Такого ещё никто не делал. В курсе я даю практические руководства и аудиогайды: человек может вставить наушник в ухо и под аккомпанемент моего голоса делать упражнения. Все практики можно скачать себе и оставить на всю жизнь. Я надеюсь, что этот курс что-то изменит в отношениях людей с собственными телами.

После «Анатомии» мне казалось, что круче неё я не сделаю ничего. Но высидела, выждала, позволила новым смыслам вызреть, и вот — курс родился. Сейчас мне кажется, что круче него я уже не сделаю ничего. Вот так, шаг за шагом, постоянно соревнуюсь сама с собой.

Зачем ты соревнуешься сама с собой?

Представь, каково это — 20 лет рыть в одну сторону. Огромное количество людей через 3–5 лет перегорают, устают и начинают скрести темечком потолок. Им больше не интересно, не любопытно. Меня драйвит то, что я в теме секса не вижу дна. Поэтому хочется нырнуть глубже, а потом ещё глубже. Сексология — наука молодая. Еще куча всего не изучено, не открыто, не осмыслено — мы, в конце концов, про истинное строение клитора узнали в 90-х годах. Куча всего не опробовано и не исследовано мной лично. Это мотивирует меня. Чем больше погружаешься, тем тебе интереснее и хочется знать больше. Это бесконечный процесс.

Я всё делаю через личную линзу, терапевтическую, секс-просветительскую. Все мои курсы и вебинары — авторские. Моя задача — всё, что я прочитала, попробовала и узнала, пропустить через себя и выдать в мир так, как я это вижу и понимаю, а не просто пересказать анатомическое строение женских гениталий ещё раз.

Рынок секс-просвета в России развивается очень медленно и сильно отстает от западного. Эту индустрию надо поднимать и двигать, нужно задавать новые стандарты. В том числе и применительно к тому, как мы говорим о сексе в публичном поле. Я, например, слышу от сексологов: «Мужики, прекратите мацать женскую грудь», и каждый раз внутренне ежусь.

Культура языка и слова, которые мы используем, очень важны. Вот тебе последняя иллюстрация того, как я щепетильна в этом вопросе. Дописав курс и готовясь начать съёмки уроков, я вдруг поняла, что мне нужно убрать везде в текстах — а там, на секундочку, было порядка 170 страниц — «большие и малые половые губы», заменив их на «внешние и внутренние». Формы вульв бывают очень разные, и у огромного количества девушек малые половые губы выдаются над большими. Но сам термин «малые половые губы» говорит женщине о том, что это что-то маленькое. А если у девушки половые губы не такие компактные, как у актрис из порно, она автоматически думает, что с ней что-то не так. Ко мне приходили девушки и спрашивали: «А это нормально?» Ненормально — количество женщин, которые решились на интимную пластику, потому что думали, что их гениталии уродливы.

Я понимаю, зачем секс-просвет нужен миру. Но тебе это что даёт?

Если честно, мне это даёт ощущение собственной исключительности и ценности. Ощущение, что я на своём месте. Это делает меня счастливой.

До моего прихода в Instagram у меня была работа, которая приносила мне деньги (копирайтинг, редактура), и было то, что я делала для души. Мне очень сложно было начать монетизировать свои сексотерапевтические знания и брать деньги, например, за вебинары. Я думала, что если ты просветитель, если ты несёшь людям свет знаний, то и просвещай себе бесплатно. Вот такой дурацкий идеализм. Пришлось с терапевтом отдельно поработать на эту тему. Когда я осознала, что секс-просвет ещё может приносить мне доход, я подумала: «Ничего себе! А так можно было?»

Какие у тебя отношения с мамой?

У меня лучшая мама на Земле. Я выросла такой, какая я есть, потому что я никогда не чувствовала осуждения с ее стороны. Мама знала, когда мне было 16–18 лет, о моей первой любимой девушке. Мама знала, что я бисексуальна. Знала, что я пишу о сексе. Она всегда относилась к этому так: «Окей, главное, чтобы ты была счастлива». Это позволило мне жить в огромном, толстенном коконе принятия и восхищения. Я в этом коконе жила до 30 с лишним лет. Потом случилась немного непредвиденная штука: я родила ребёнка, и это неожиданно очень порушило наши с мамой отношения. У меня была тяжёлая беременность и постродовая депрессия. И до этого две замершие беременности. К моменту, когда моя дочь была у меня на руках и надо было становиться неутомимой, улыбчивой, идеально функционирующей мамой, я была в абсолютно раскатанном состоянии.

А моя мама — учитель начальных классов, она очень любит детей. Вся ее жизнь — это дети. Как я потом поняла, мой главный экзамен перед мамой был именно экзамен на материнство. У неё были очень жёсткие представления о том, какой мамой я должна быть, как я должна перестроить жизнь в пользу ребёнка, как должна быть от этого счастлива. Она воспринимала постродовую депрессию как обыкновенное нежелание стараться лучше. А говорить «Ты просто плохо стараешься» человеку с суицидальными мыслями, в общем, было немного неконструктивно.

Мама была всё это время рядом, помогала и поддерживала меня действиями и параллельно, видимо, всё глубже разочаровывалась во мне. Я не перестроила свою жизнь в пользу ребёнка, я не перестала писать о сексе. Ей казалось, что я должна остепениться и найти себе нормальную работу. А у меня это не соотносилось с тем, что я чувствовала. Я собиралась пригласить ребёнка в свою жизнь, а не обнуляться полностью ради него.

В момент, когда началась полиаморная часть истории, дочери было 3,5 года. Для мамы это стало очень болезненной темой. А для меня стало огромной неожиданностью ее реакция. Потому что мама — человек, который меня принимал как бисексуалку всю жизнь. Разумеется, я прискакала к ней со словами: «Мама, я влюбилась!» Я так делала всю свою сознательную жизнь и всегда получала поддержку.

Она тогда не порадовалась за меня, а очень испугалась. Во-первых, ей было очень страшно, что я развалю семью, оставлю ребёнка без отца, начну тусить безудержно. Это у неё совершенно не билось с тем, что я мама. Вторая причина в том, что за последние 10 лет она стала глубоко религиозным человеком. Сколько бы я ей ни пыталась объяснить, как устроена полиамория: что не нужно никого жалеть, что мы так договорились, нам всем так окей, никто никого не предаёт и не обманывает, — мама будто захлопнулась в своей религиозной раковине, и оттуда доносится только голос: «Для меня это всё равно измена. Для меня это всё равно измена. Для меня это всё равно измена». Я осознала, что льдина раскололась. Я осталась на одном куске, а мама — на другом. И нас разносит течением всё дальше и дальше друг от друга.

В какой-то момент я поняла, что маме, похоже, очень больно жить с осознанием, что её дочь живёт непонятной для неё жизнью. Я видела в её взгляде такие океаны тревоги, что буквально начинала тонуть.

Она тебя любит.

Она меня любит, и ей больно каждый день. Стоило мне это осознать, как я перестала пытаться ей что-то доказать. Мне стало безумно жалко себя, мне стало безумно жалко её. Я поняла, что не хочу её отпускать из своей жизни и жизни моей дочери, потому что они с дочкой очень любят друг друга. Я подумала, что если я сейчас начну выкорчёвывать их друг из друга, всем будет плохо.

Я выработала список тем, на которые мы с ней не разговариваем, их я просто не касаюсь. Если мы были где-то втроём или впятером, я просто говорю: «Мы были». Если это история, связанная со мной и с моей девушкой, я вру — да, я иногда вру, — что это история, связанная со мной и с моим мужем, чтобы маме было приятнее и понятнее, почему этому надо радоваться. Или я говорю о том, что это история связана с моей подругой.

Мой максимализм и принципиальное нежелание лицемерить «Я сейчас всем им докажу, они у меня всё поймут!» сменились на «Я хочу, чтобы моя мама прожила максимально долго». Сейчас мне не так важно её принятие. Мне важно, чтобы она просто была здорова. Я не хочу нашими разговорами лишать её месяцев жизни. Поэтому мы сейчас не разговариваем о том, что её может расстроить. Моя жизнь для неё как за высоченной каменной стеной. Это немного грустно, но даёт мне ощущение взрослости. Было непросто, но очень важно осознать, что даже самые близкие люди могут не принять твой выбор. И ты должен оставить за ними право не принимать тебя. Сейчас я пытаюсь доказать маме, что я просто хороший человек.

Был мучительный этап, когда я ей говорила: «Мама, неужели ты не видишь, что та свобода, та любовь, которые есть во мне, которыми я могу делиться, — это всё потому, что ты в меня это вложила». Мама отреагировала на мои слова так: «Хочешь сказать, что я тебя такой сделала?» Это было так больно. Понимаешь, я хотела поблагодарить её за то, что я счастлива, а она услышала: «Ты воспитала меня уродом, теперь терпи». Такая вот печальная реальность. Я могла предположить такую реакцию от папы, с которым мы никогда близко не общались, но в ситуации с мамой это было совершенно неожиданно.

Ты сказала, что вы с папой не общались близко. Расскажи про отношения с папой.

В этом январе папа умер. Я не очень понимаю, как о нём говорить, если честно. Он никогда не участвовал в моём воспитании. Они с мамой разошлись, когда мне было пять. До этого он занимался бизнесом, строил автотехцентр и не очень понимал, зачем в принципе нужны дети.

Мы никогда не были с ним близки. Он как будто всё время запаздывал. Когда мне нужно было с папой сходить на аттракционы, он занимался своей личной жизнью. У него всегда было очень много женщин: три жены и параллельно ворох любовниц. Возможно, с этим связано мамино тяжёлое неприятие подобных историй. Его любвеобильность её сильно порушила. После того, как они разошлись с отцом, она больше не выходила замуж и ни с кем не встречалась.

Когда я стала постарше, папа вдруг ни с того ни с сего решил начать меня воспитывать. Я уже была подростком, мне нужна была поддержка, а не нравоучения. Потом начал вспоминать про то, что я живу на его деньги, хотя я к тому моменту уже сама зарабатывала. Он, вероятно, не очень был в курсе того, что происходит в моей жизни.

[Когда папа познакомился с моей девушкой], он сказал: «О, это ты в меня». Тут сыграл его повышенный гусаризм, эта его прущая альфа-самцовость, которую он всегда подчеркивал. Мою полиаморию он объяснил себе так, что, мол, генетику пальцем не задавишь. Но поскольку по существу сказать ему особо было нечего, он чаще всего обходился дурацкими и порой обидными шуточками.

Незадолго перед смертью он при встрече часто повторял мне: «Побереги мать. Не бережёшь ты её совсем. Расстраиваешь». Это было совсем странно. Человек, который проехался по ней асфальтоукладочным катком, был с ней нечестен, недобр, внезапно требует от меня, чтобы я берегла её.

А в январе он умер. И уже ничего не наладишь и не объяснишься с ним никак. Парадоксально, но факт: папина смерть меня очень сблизила с мамой. Я как-то настолько остро осознала, что не переживу, если вдруг с мамой что-то случится, а мы с ней будем в фазе тяжёлого конфликта. А тут ей вдруг потребовалась моя помощь, и я всеми колесами ринулась помогать.

Папу мы называли «доктором Айболитом». Он в нашей жизни не участвовал, но если кто-то попадал в больницу, то он включал связи в медицинском сообществе и человека лечили как надо. А тут через четыре дня после того, как папа умер, попадает в больницу моя бабушка, собственно, мамина мама. Я рвусь к телефону позвонить папе, узнать, куда и как её перевезти в эндокринологическое отделение, и понимаю, что…

Ты набрала номер?

Да. Был гудок. А потом я понимаю, что это вопрос, который теперь решать надо мне. Из всей нашей семьи я устойчивее всех финансово и социально стою на ногах. Это я должна устраивать больницу, договариваться с врачами, оплачивать обследование. Мы с мамой два месяца лечили бабушку, приводили её в порядок. Из-за этого у меня есть ощущение, что её взгляд с холодного, пустого немножко поменялся, потеплел. Наверное, это папин последний подарок мне. Он очень хотел, чтобы я перестала мучить маму и наладила с ней отношения, и, получается, косвенно поучаствовал в этом.

Вернёмся к материальному и нематериальному. Почему ты взялась за научную редактуру книги?

Я в это всё вписалась, чтобы в книге, на обложке которой написано «полиамория», не было очевидной лажи. Мне было страшно, что выйдет книга, которая испортит то, что я пытаюсь сделать на свою маленькую аудиторию. Вот почему я взялась за редактуру. Убирала фактические ошибки и огрехи перевода.

Например, есть термин «серийная моногамия». Люди, которые говорят о себе, что они моногамны, — скорее всего, серийно моногамны, то есть перетекают из одних моноотношений в другие. Я не знаю никого, кто на протяжении всей жизни любил только одного человека и занимался сексом только с ним. «Серийную моногамию» в книжке перевели как «сериальную моногамию». Звучит смешно, но если бы вышла книга про полиаморию, где на третьей странице написано «сериальная моногамия», полагаю, огромное количество людей — из поликомьюнити, психотерапевтов — не отнеслись бы к ней всерьёз.

В общем, я шла в эту историю не потому, что мне хотелось вынести своё имя на обложку: «Предисловие Арины Винтовкиной».

Ты много сделала для книги, и совершенно нормально, что твоё имя стоит на обложке.

У меня это вызывает чувство неловкости. Автор всё-таки не я. С другой стороны, я побаиваюсь привлекать к себе внимание людей, которые могут мне навредить и ускорить мой отъезд из страны. Если начнутся гонения за распространение информации про полиаморию, а на обложке книги будет стоять моё имя, то ко мне могут прийти с вопросиками. Я правда очень этого боюсь.

И это нормально.

Да, и это нормально. Вся моя социальная жизнь в России устроена таким образом, чтобы минимально соприкасаться с государственными институтами. Мне от них ничего не нужно. Мне не нужна бесплатная медицина, жильё и бесплатное образование для моего ребёнка, я на всё это заработаю денег. Мне нужно, чтобы мне просто не мешали жить так, как я хочу.

Был момент, когда государство мешало?

Мне — нет. Пока. Я не отсвечиваю слишком сильно. Я не стремлюсь быть глашатаем полиамории. Не лезу в телевизор, на радио, во все глянцевые журналы. Мне достаточно моих блогов, редких выступлений и интервью.

Когда появился «закон о пропаганде гомосексуализма», многие мои знакомые, которые жили в России, воспитывали детей и занимались активизмом, вынуждены были собраться и уехать в ночь. Мне бы не хотелось быть человеком, которому придётся так спешно собираться.

Ты не думала уехать?

Мне раньше казалось, что если мы переедем куда-то, то сделаем это на старости лет, чтобы пожить в своё удовольствие, закрыв все вопросы здесь. Но то, что сейчас происходит в государстве, говорит мне, что, возможно, в какой-то момент у меня не будет возможности продолжать здесь работать. Закон о просветительской деятельности приняли. И, если он будет работать, мне придется получать лицензирование в государственных органах. Одобрят ли мне выпуск курса про осознанную мастурбацию с учётом уровня ханжества и страха перед темой секса в нашей стране? Ох, не знаю… Так что я не исключаю возможности того, мне нужно будет уехать, чтобы продолжать делать то, что я делаю здесь. Я первый раз говорю об этом вслух.

Рекомендуем книгу:

В нашем обществе принято считать, что моногамия — единственно возможный путь выстраивания интимных отношений. Но становится все более очевидно, что существует множество других вариантов: разве можно любить одного человека всю жизнь? По Маше Халеви, если уж отдавать предпочтение моногамии, то не от безальтернативности, а потому что вам это действительно подходит.