«Так или иначе мы все живём в пещере своих воспоминаний»
В издательстве «Альпина Проза» вышел роман Александра Иличевского «Исландия». Герой книги отправляется по значимым для его семьи городам, чтобы не предаться забвению, прояснить сущность своего существования и воссоединиться с любовью всей его жизни.
Что ждёт человека, которому вживили в мозг кремниевую капсулу и заменили часть физиологических функций органическими алгоритмами? Можно ли остаться собой, сдав собственное сознание в аренду Всемирной ассоциации вычислительных мощностей? Предлагаем начать чтение с главы «Оптика пустыни».
Так или иначе мы все живём в пещере своих воспоминаний.
Постепенно мы с Мирьям обустроили свою пещеру. Стали жить не как бомжи или туристы, а как скромные исследователи. У нас даже завёлся барометр. И только жизнь в пещере начала входить в колею, как кто-то напустил тревожный ветер духов из-за Мёртвого моря. Он нёс песок и видения. Чёрные монахи перемещались по воздуху над ущельями. Ветер швырял мёртвых птиц, перевёрнутые вверх лапками, они пролетали мимо. Вот бы знать, кто нам так подсудобил. Последние месяцы Эрна лишила нас сомнений в том, что она не ведьма. Я это чувствовал по тому, как воздух сгущался при её появлении и тотчас же показывались из темноты молнии-мотыльки. Тревожило ещё и то, что возникала она всегда внезапно, из темноты, как, впрочем, все существа — истинные жители пустыни, выходившие из своих убежищ только ночью.
Но Эрна уверила нас, что она лишь рассеивает чары, а не насылает их. Что все эти пугающие видения наводит некий магрибский колдун, обитающий в глубине пустыни. В какой-то момент мы снарядили ослов и отправились в экспедицию по обезвреживанию колдуна. И на всякий случай решили сообщить об этом насельникам монастыря Мар Саба.
Так почему же пустыня мистически воздействует на человека? Бесконечное однообразие крупных форм, совмещённое с бесчисленным разнообразием форм мелких. На каждой тропе наличие бедуинских, сложенных из камешков башенок-туров, заклинающих высшие силы вывести путешественника из этого пространства, — как напоминание, что тропы эти не только для людей, но и для духов. Повсеместное изобилие горизонта и неба — в любом направлении этого каменистого медленного моря. Особость времени. Ничто в пустыне не происходит быстро, кроме склонения солнца за небозём. Здесь вы вязнете в секундах, минутах, часах — как муха в застывающем янтаре, обращаясь наступающей неподвижностью к вечности.
Волшебство пустыни обладает определённой тяжестью — одновременно явственностью и коварной скрытностью. Расплавленное жаром стекло марева словно бы делает камни полупрозрачными. При всей своей реалистичности и величии пустыня призрачна. Что может быть более настораживающим, чем открытое, залитое светом пространство, скрывающее в себе подвох затерянности и опасности?
В этом уже есть отчётливый трепет, некая детективная нота погружения в него. В насыщенном пространстве, например в городе, появление нового предмета — обыденность, в то время как в пустыне это большое событие, особенно если объект несёт в себе некоторую опасность. Большая ящерица, змея, паук, даже птица над пустыней — происшествие. А если вам повстречается человек, то это настоящее потрясение, потому что не принять его, человека, за призрак невозможно, настолько пустыня умаляет человечность как таковую. Пустыня — это, в конце концов, великолепная смертоносность, говорящая нам недвусмысленно о том, куда стремится всё построенное и умышленное человеком, куда устремлён предел, после которого исчезают руины.
Американцы боролись с талибами не только военным образом. Они отлично понимали, что нельзя разбомбить пустыню. Талибы — это совершенно мужские коллективы, где нет места женщинам, где полевые командиры заводят себе мальчиков, из которых потом вырастают особенные, по их представлениям, воины. Одним из эффективных методов была признана бомбардировка расположений талибов эротической периодикой. Сотни тонн глянцевых фоток усеяли пустыню — с целью пригасить пылающий тестостерон. Думаю, в Сирии применялись те же методы, но с помощью современных средств связи. Так что изобретение и распространение смартфонов — событие, важность которого трудно переоценить. Вообще, признак нормальной жизни, цивилизации как таковой — это прежде всего способ широковещательной коммуникации, ибо истина превращается в ложь тем, что от её ствола обрезаются ветви связей. Как, например, смерть (а что может быть ближе к смерти, чем ложь?) — это всего лишь отрыв мозга от мира.
Поэтому, когда я увидел однажды в пустыне разбросанные листы с обнажёнкой, я не удивился. Невыносим мусор в пустыне, и я стал их собирать, так что постепенно занятие это привело меня к кусту клещевины, под которым я обнаружил человека. Он был без сознания. Я влил ему в губы воды, он подавился и закашлялся, очнувшись. Я достал воблу, почистил, ободрал с хребта мясо и дал путнику. Тот через силу сжевал. Соль значительна в пустыне, мне не раз приходилось это проверять.
Я пробудился в тишине. Не потрескивание цикад услаждало мои уши, но тревога. Пустыня наполнила мои уши ожиданием.
А мне казалось, что пустыня и я были друзьями. Я и пустыня беседовали ночами, я по зову кидался за ограду кибуца. Мы разговаривали под потоком Млечного Пути, мироздание стекало по нему. Пустыня заставляла меня бормотать вопросы, ответы, но больше вопросы. Я любил пустыню, но теперь любовь моя стала тревогой.
Мне понадобилось имя для тревоги, и я назвал её: память. Я верил, что память — продукт одиночества, что будь я с народом — не стало бы боли. Я никак не мог назвать свой народ, не мог оказаться внутри памяти.
В меня всматривалась пустыня. Что видела она? Как горят книги. Я и пустыня видели разное. Я отвечал только за свои поступки. Я пробовал губами воздух и звал народ. Но как слаб был мой крик!
Народ не отзывался и спал, устрашённый пустыней. Север и Юг, два крыла лежали на его плечах.
Кто способен изобрести новую память? А ведь кто-то придумал память, подумал я, снова удаляясь в пустыню.
В ту ночь из-за любви между нами я боролся с тьмой. В ту ночь пустыня окончательно отняла мою стойкость. Пустыня омыла меня звёздным огнём и подняла народ. Народ встал. «Ты», — сказал я. Нет ответа.
«Я не слышу тебя», — снова сказал я под Млечным потоком. Свет вскрыл зрачки пустыни. Пустыня разбила меня и по соринке вложила каждому в глазной хрусталик.
Я взял пустыню в руки, она взяла меня в свои ладони. «Я — маленький человек, — сказал я, — но я весь пред тобою». Так мы заключили соглашение между собой, хрупкое, но правдивое.
Мирьям подошла ко мне и встала рядом под звёздами. «Что это за звук?» — спросила Мирьям. «Память», — сказал я.
Я усмехнулся в темноте, мы вместе вернулись в пещеру.
После того случая в ночной пустыне я задумался о том, что такое реальность. Огромные дирижабли метафор плыли в небе, потоки света лились с них в сознание. «Действительность — это камера-обскура», — сказал я пассажирам лайнера, на котором мы ещё проводим Иосифа Розенбаума в путешествие. «Никогда о ней не слыхали», — сказали пассажиры. «Представьте себя в тёмной комнате, двери закрыты, есть маленькое отверстие в стене, свет влетает сквозь него и попадает на противоположную стену. Мы можем держать всё, что угодно, перед таким отверстием, любую реальность, — сказал я, — и поклоняться этому на противоположной стене».
И память вновь рухнула в меня, как в солнечный колодец.
Я вспомнил прежние времена, когда беседовал с пустыней под Млечным Путем. Вздох вырвался изо рта моего, вздох перерос в крик. Крик пронёсся по ущельям. Только потом я разжал свой рот, оторвал рот мой от соска Млечной плети.
Я отвернулся, ушёл и год ходил нагим и босым. Этот год всю ночь Млечная плеть блуждала в небе одна.
В течение года я ходил в долине видения. Одетый в песок, я пересёк пустыню из конца в конец и через четыре времени года. Солнце было ледяным, ласковым, смертельным, горячим. Пустыня простиралась то по лицу, то по груди, то исчезала, и я шёл сквозь миражи.
Теперь у меня была дыра в том месте, где мой крик оборвался. Всё то время, что я ходил, сердце моё изливалось из этой дыры. «Сердце невелико, но священно, — сказал я себе, — я спасу его». И заткнул дыру песком и камнями. Мирьям следила за моими действиями и дрожала. Я прислушивался к тишине.
«Проснись!» — сказала пустыня. Я вскочил и обернулся. «Проснись и славь Бога!» — сказала пустыня и улыбнулась. «Посмотри!» — воскликнула пустыня, указывая на Запад.
И я увидел — свободу и скорость.
«Твой корабль нуждается в тебе», — сказала пустыня. «Неф под названием "Исландия"», — добавила она.
«Плоть не выдержит, — ответил я. — Мы ничего не можем поделать».
«Я говорю тебе, ты можешь спасти корабль».
Ветер поднимался, пустыня кричала.
Я смотрел на пот и слёзы, сбегавшие по лицу пустыни.
«Ладно, — сказал я, — допустим, я спасу корабль. Что ты тогда сделаешь?»
Пустыня выдохнула ветер.
«Я сохраню огонь», — сказала она.
Так было заключено соглашение.
Века прошли, когда я вернулся из пустыни. Ничего не осталось от меня, кроме капли чернил. Я вернулся к Млечному Пути. Это был холодный зимний вечер. Я уткнулся лбом в землю.
«Что ты знаешь о женщинах?» — спросила пустыня.
Из моих ушей выскочили женские слова, которым меня научила Мирьям: «Сурьма. Запах. Жена. Фига. Колдунья». Пустыня кивала.
«Иди домой», — сказала пустыня.
Я пошёл к Мирьям, спал, снова проснулся.
Я почувствовал что-то на груди, что-то горькое и шелковистое.
Это был Млечный Путь, сочившийся из груди сквозь камни и песок.
Я был больше целого.
«Я не с тобой, я в тебе», — произнесла пустыня.
Я опустился на колени и поднял руки, из груди хлынуло звёздное молоко. Оно струилось через всю историю и стекало в жизнь.
Пока я кормил молоком птиц и животных, я продолжал думать о мужском и женском.
С тех пор в моих корабельных снах скользит звёздная река. Я сплю, и корабль рассекает мой сон на прошлое и будущее.
