«Дико круто, что можно перечитать “Эдичку”»
В издательстве «Альпина.Проза» вышло переиздание дебютного романа Эдуарда Лимонова «Это я — Эдичка». С 1979 года, когда роман был опубликован впервые, он остаётся одним из самых ярких произведений русской литературы XX века и самым известным прозаическим произведением автора. Продюсер «Прозы» Татьяна Соловьева попросила современных российских писателей вспомнить о своём первом опыте столкновения с лимоновскими текстами и впечатлении, которое они произвели.
ВЕРА БОГДАНОВА
прозаик, переводчик
С Эдичкой я познакомилась на даче.
Это было издание 1991 года в мягкой, уже потрепанной обложке — «Эдичку» читала вся моя родня, передавая скандальный роман, как олимпийский огонь. Книги в нашей семье появлялись регулярно, даже когда денег хватало лишь на картошку, макароны и масло, поэтому обойти своим вниманием Лимонова мы не могли. После литературной эстафеты (бабушек он шокировал, отец был восхищен смелостью, но не понял и половины описанной в романе боли, тетя сказала, что такое надо в макулатуру, весь тираж, издают же всякий шлак) .«Эдичка» оказался на стопке чуть отсыревшей «Науки и жизни» за 72-й год и замкнул свой круг на мне.
Читать его мне было рановато, но к тому моменту я уже проглотила Дюма, Жорж Санд, Кинга и Кунца — всё, что на полках, — телевизор ловил лишь два канала, а у «Эдички» была такая странная иллюстрация на обложке: два силуэта, темный и светлый, один на другом. Эта иллюстрация и обрекла его на прочтение, после чего издание «Глагола» кануло в чердачные глубины навсегда.
Лишь перечитав «Эдичку» позднее, я поняла то, что скрыто за провокацией и каплями спермы: его демонстративное страдание и истерию, откровенность на грани патологоанатомического вскрытия — себя он совершенно не приукрашивает, наоборот, с экстазом демонстрирует самые грязные уголки своей души, и это завораживает; дикое одиночество, которое не перекроешь ни тусовками, ни сексом; токсичную любовь, которая уродует, ломает изнутри, все в сопровождении внутреннего монолога. Безусловно талантливый, безумно болезненный. И великолепное, долгожданное переиздание культового романа культового писателя. Это must have.
ВАЛЕРИЯ МАРТЬЯНОВА
журналист, книжный блогер
Хорошо помню, как впервые прочитала «Эдичку» на втором курсе университета. Книжку мне дала подружка под страшные клятвы вернуть, потому что за мной была очередь человек в 15. Читала два дня без остановки, кажется, даже на парах, но в основном в транспорте, потому что там я проводила в среднем часа три-четыре в день (без учёта пробок). Помню это ощущение «своего», того автора, которого я наконец-то встретила. Какая-то свобода и честность была (и есть) в каждом слове Лимонова, в Эдичке — особенно. Ещё, конечно, для меня очень важно то, что герой может быть абсолютным мудаком, но ты бы точно захотела с таким познакомиться. И выпить. И поговорить. Мне очень жаль, что с Лимоновым больше нельзя этого сделать. Но очень, дико круто, что можно перечитать «Эдичку».
ВАДИМ МЕСЯЦ
поэт, прозаик, переводчик, издатель
«Это я — Эдичка» актуален потому, что наша литература с тех пор не изменилась. Потому что она по-прежнему хочет быть литературой и ничем больше, не догадываясь, что ей в современном мире не очень-то есть место. Она имитирует художественное письмо. «Старушечья» литература, «пробирочная» литература, «архаичная» литература, «разоблачительная» литература, «комсомольская» литература — определения самого Лимонова. Те же эпитеты, деепричастные обороты, сложносочиненные фразы, описания природы, тонкости психологии, нравственная подоплека. Никто не хочет писать коротко и ясно. Передавать информацию в действии. На мой скромный взгляд, воспринимается только яркое письмо, история, которую ты пишешь, должна запоминаться, будоражить, иначе зачем она нужна? «Это я — Эдичка» именно такая история. О том, что «не тварь дрожащая, а право имеет». И не о сексе она, и даже не об иммиграции. Она об экзистенциальном ужасе вообще. Энергичная, злая, циничная проза. Я бы ввёл «циничность» как обязательное условие современного письма — цинизм отрезвляет. Побеждает не тема, а интонация. Я не помню книг в нашей литературе, написанных с такой же степенью откровенности, как «Эдичка». После появления этой книги писали, что «Лимонов срывает викторианскую паутину с русской литературы». Определение странное, но понятное. Типа эпоха ханжества подходит к концу. Разбежались. Ханжество это вошло в новые права, усилилось, обзавелось интерпретационным аппаратом и претензией на универсальную человеческую ценность. Лимонова стыдливо прикрыли соломенной шляпкой. За последние годы — ни рецензий, ни премий, ни знаков внимания. У Лимонова была репутация. Он мог на эти знаки внимания наплевать. Что вот молодым делать? Встраиваться в ячейки ВРЛ? Подмахивать монополистам от книгоиздания?
Роман — единственная продаваемая форма письма, хотя никто толком не знает, что это такое. Если в 70-е годы можно было говорить о «конформистский» литературе, то сейчас главное направление — инфантильное. Надо одухотворенно воспеть новые ценности, основанные на последних достижениях гуманизма. Книги продолжают учить и рассказывать обывателям про обывателей — зачем они, если существует кино? В «Эдичке» Лимонов передаёт свой личный уникальный опыт. «Героический» опыт — можно и не брать в кавычки. Опыт этот не относится ни к одной из общественных парадигм, укоренившихся в сознании. «Западники» и «почвенники» — это что-то из XIX века. Подумать только — этот контрапункт продолжает работать, становясь все выхолощеннее и пошлее. Шаг в сторону — и ты за бортом мейнстрима. Да и шёл бы он к черту, этот мейнстрим вместе с его роспотребнадзором, если непонятно, зачем он нужен. Проза Лимонова — вопль индивидуалиста, а это сейчас не приветствуется. Индивидуализм — нарушение конвенции. Как можно говорить о Солженицыне, Сахарове или том же Бродском то, что ты думаешь, если они канонизированы? Как можно хорошо отзываться о Совке, если это «империя зла»? Лимонову я благодарен и за то, что «Эдичкой» он вернул меня к «советской идентичности». Перестройка. Интеллигенция играет во дворянство, возникают мерзкие слова типа «элитный» и «эксклюзивный». А тут появляется парень из Харькова и говорит: «У нас была великая эпоха». Я, конечно, «академический сынок», но один дед был поваром, а другой — шофёром. Рабоче-крестьянская интеллигенция это называется.
Американцы считают, что Лоуренс Ферлингетти и его «City Lights» убрал из литературы запретные темы, разрешил материться в художественном тексте. Ну не было у нас такого Ферлингетти. Лимонов был, а Ферлингетти не было. Насколько американская литература стала после этого свободнее? Вопрос-то один — про свободу творчества. «Это я — Эдичка» остаётся одним из главных символов свободы русской литературы. А времена «героев» уходят и возвращаются.
Я жил в Штатах лет 15. Застал немного другие времена, чем Эдичка. Но под многим сказанным им вполне подпишусь. Мне приятно, что первое издание «Эдички» осуществил Саша Сумеркин, с которым я дружил. Чтобы избежать бойкота со стороны добропорядочных эмигрантов, он издал книгу не под грифом «Руссики», которую тогда возглавлял, а выдумал издательство «Индекс-пресс». Трумен Капоте, Жан-Жак Повер, «Рэндом-Хаус», «Гров-Пресс», Александр Шаталов и Павел Подкосов появились позже. Спасибо им за это.
ВАДИМ ПАНОВ
писатель
У каждого из нас бывают в жизни яркие мгновенья, которые запоминаются навсегда. Их много. У каждого — много, просто мы никогда не пересчитываем их, предпочитая просто вспоминать, как однажды был необычайно удивлён... изумлён... ошарашен... обрадован... Или надолго задумался, пытаясь осознать услышанное, узнанное, совместить со своим мировоззрением или поменять — мировоззрение, потому что новое произвело настолько сильное впечатление, что возврата к старому нет. Быть не может. Эти мгновения мы дарим себе сами — достигая чего-то важного, их дарят нам люди — друзья, знакомые, любимые. А бывает так, что незабываемые мгновения нисходят со страницы книги...
Я не скажу, что роман «Это я — Эдичка», стал для меня «глотком свободы» — я никогда не чувствовал себя рабом. Я не скажу, что книга меня перевернула — когда я читал её впервые, меня уже трудно было чем-то удивить. Но я отчётливо помню навалившееся ощущение абсолютной искренности писателя, подкупающей и завораживающей. Ощущение полной сопричастности, слияния с книгой. Я знаю слово «эпатаж», но никогда не применял его к роману Лимонова, ни тогда, ни сейчас, потому что аура его откровенности перебивает, делает абсолютно бессмысленными корявые слова «эпатаж», «хайп» и их синонимы. «Скандальный» роман? Знаете, не скандальный роман можно написать только о том, кто всю свою жизнь пролежал на диване, глотая сериалы или пиво. Но это не Лимонов. И это — не о Лимонове. И уж тем более — не о ярком и пронзительном «Это я — Эдичка», впечатления от которого стали одним из мгновений, которые я запомнил навсегда. И эти впечатления не изменятся... Не «переосмыслятся»...
АНДРЕЙ РУБАНОВ
прозаик, кинодраматург
Книги — да и не только книги, фильмы например, — должны приходить вовремя. Когда школьники читают «Войну и мир», они ничего там не понимают. И во взрослом возрасте заново открывают для себя Толстого. Так у меня было с Лимоновым. Первые попытки прочитать его, в конце 80-х годов, оказались неудачными. Его герой показался мне рефлексирующим слабаком. Впоследствии у многих литераторов, современников Лимонова, например у Нагибина, я находил презрительные высказывания о книгах Лимонова. Его называли порнографом и случайным человеком в литературе. Он шёл против традиции, он не хвалил приютившую его Америку, как это делали Аксёнов и Довлатов, не восхищался свободой, — наоборот, критиковал беспощадно.
До Лимонова я дорос к 30 годам и читал его запоем примерно лет пять, потом сам выпустил книгу, познакомился с другими молодыми писателями и обнаружил, что большинство из них очень уважают Лимонова или даже открыто им восхищаются. Как-то незаметно для всех «порнограф» и «мастер эпатажа» превратился в несомненную фигуру. Широко мыслящий читатель простил Лимонову и грубость, и цинизм, и рискованные богемные привычки. Лимонов оказался больше, глубже, злее, чем описываемый им материал.
С начала 90-х, когда Лимонов вернулся в Россию, литература его уже не интересовала, в литературе ему было тесно — он намеревался стать национальным героем, действующим политиком, в пределе — Президентом страны. Но книги продолжал писать исправно.
Мы с Лимоновым сидели в одной и той же тюрьме, в следственном изоляторе ФСБ «Лефортово». Я провёл там почти год в 1996–1997 годах, Лимонов — позже, в 2001-м году. Впоследствии, когда мы познакомились, при разговоре о «Лефортово» Лимонов очень оживился и с заметным удовольствием стал вспоминать, в каких камерах сидел, какого цвета были стены и на какую сторону выходили окна.
По его собственным утверждениям, в «Лефортово» Лимонов добился аудиенции у начальника тюрьмы и попросил в дневное время переводить его в пустующую камеру, чтобы там писать книги, не отвлекаясь на разговоры с соседями. И начальник тюрьмы — звали его полковник Подрез — пошёл навстречу, и разрешил. Простой полицейский офицер, неизвестно, читал ли вообще книги, — а вот Лимонову не отказал, понял, что в тюрьме у писателя одно занятие — писать. Что писатель и на воле живёт, как в тюрьме, добровольно заточая себя на годы, приковывая себя усилием воли к письменному столу.
Вот за это Лимонова и уважают. Пока сидел — написал и опубликовал не менее десятка отличных книг. Такова традиция, то же самое делали и Аввакум, и маркиз де Сад.
Я их ставлю на одну прямую: Аввакума, де Сада, Ницше, Мисиму и Лимонова, это фигуры одного калибра. Все они вскрывали табу, взламывали реальность, как сейчас бы сказали. Все были бесстрашны, плодовиты, жили в мире больших идей и стали трагическими фигурами; и бессмертными, да.
Сейчас интересно наблюдать за посмертной судьбой Лимонова, и не только наблюдать, но и участвовать. Интересно, как долго он будет актуальным, интересно, найдут ли его книги отклик у молодых читателей, у тех, кому сейчас 30 лет. Что в его книгах окажется второстепенным и отпадёт, а что — уцелеет? Что важнее для Истории — книги Лимонова, литературная традиция, им основанная, или же созданная Лимоновым, ныне запрещённая политическая партия, единственная настоящая эффективная организация постсоветской России?
И конечно, нам нужен ещё один такой же Лимонов, необходимо заполнить пустоту, возникшую после его ухода в Валгаллу. Нужны бесстрашные. Нужны те, кто ненавидит мещанство, буржуазную скуку и ограниченность. Нужны вечно голодные, бешеные, весёлые, яркие. Нужен новый Лимонов, а лучше — несколько; чем больше, тем лучше.
ГЕРМАН САДУЛАЕВ
прозаик, общественный деятель, юрист
«Дневник неудачника» Эдуарда Лимонова я прочитал не как положено, в 20+, а значительно позже, в 30+. Не могу сказать, что Лимонов меня перепахал. Зато восприятие было зрелым, взрослым. Гормоны уже не заливали глаза и мозг. Я смог оценить тонкую звенящую красоту языка, психологическую достоверность прозы. Я увидел: да, так можно и нужно писать. Во всяком случае, мне хочется читать именно такое.
МАКСИМ СЕМЕЛЯК
музыкальный журналист, критик, прозаик
Я прочитал «Эдичку» осенью 1991 года. К тому времени я уже перешел из школы на первый курс университета, в связи с чем у меня началась совсем другая, с разбегающимися во все стороны глазами жизнь, в том числе и в плане литературы. В этом смысле Лимонов для меня тогда был такой досадный довесок русской эмигрантской прозы, который я не успел прочесть вовремя, в школе. Все то, что в перестройку обильно издавали в мягких обложках, — ну там, условно говоря, Савицкий, Юрьенен, Зиник, Горенштейн в «Искусстве кино», да тот же Войнович, да, собственно, и Мамлеев — брошюрку «Голос из ничто» я прочел раньше «Эдички». Я сейчас ни в коем случае не сравниваю степени дарования вышеперечисленных, ну просто это тогда воспринималось мной как один поток. Я не очень хотел его читать. Не до того уже было. А когда прочел, помню, мне сразу понравилась фраза «Ну я был поэт, поэт я был». Мне показалось это в первую очередь очень остроумным — причем в таком зощенковском ключе, иногда почти шукшинском. Кроме того, мне пришлось по душе то основательное издевательское спокойствие, почти занудство, с которым написана эта книга (взять хотя бы пресловутые порнографические сцены — мне они совсем не понравились в том смысле, что мало кто писал про секс так же величественно-скучно, как Лимонов). Ну то есть сравните «Эдичку», например, с Селином «Из замка в замок» (которого я прочитал значительно позже), ну у последнего такой лихорадочный бред, который сейчас уж точно невозможно читать, — а перелистайте Лимонова, и сугубая деловитость его лирики до сих пор ко двору. Поэтому, когда объявили, что Лимонов тут мутит какую-то партию и вообще полез во взрослые дела, мне это как раз показалось естественным — даже в самой, казалось бы, разнузданной и истеричной его книжке уже просвечивала эта прочная обоснованная авантюра, где чуткость и четкость сливаются в одно.
РОМАН СЕНЧИН
прозаик, редактор, литературный критик
Сначала были не книги Лимонова, а статья о нем. Статья называлась «Человек на дне», вышла в «Литературной газете» году в 1980-м. Формально — рецензия на роман «Это я — Эдичка», но, по сути, рассказ не просто о разочаровавшемся эмигранте, а об эмигранте-леваке. Это меня, десятилетнего, удивило. Я думал, из СССР уезжают только тайные капиталисты, дети и внуки белогвардейцев… С тех пор я помнил про Лимонова и мечтал прочитать его книгу.
Во время перестройки мне попалось несколько его стихотворений; в декабре 1989 года я ушел в армию и на протяжении двух лет имел возможность только слышать, что Лимоновские повести и романы стали публиковаться у нас. Прочитал «Эдичку…» в начале 1992 года.
Тогда я еще не был знаком с подобной предельно исповедальной литературой, и роман Лимонова произвел на меня сильнейшее впечатление. «Это я — Эдичка» — книга отчаяния, по сути, предсмертная книга. Наверняка автор был уверен, что, написав ее, умрет. Может быть, это покажется кому-то неуместным, но я до сих пор сравниваю ее с «Житием» протопопа Аввакума. Лично я получил такой же эмоциональный удар. И в обоих случаях отчаяние автора-героя заставляло меня — читателя — жить.
Потом были другие книги Лимонова. Написанные от первого лица неизменно мне нравились больше написанных от третьего. Но следующий эмоциональный удар я испытал от романа «В Сырах», написанного почти стариком и о почти старике. Всё о том же Эдичке, но через 30 с лишним лет. В этом романе много перекличек с тем, первым. Может, неумышленных. Но жизнь сама замкнула этот круг. Несмотря на славу, на обилие женщин, на свою партию и преданных соратников, на стремление изменить если не мир, то страну, на присвоенное самому себе звание «национальный герой», Эдуард Лимонов, по-моему, оставался одиноким и страдающим от этого человеком. И потому именно такие персонажи у него получались сильнее всего.
ГРИГОРИЙ СЛУЖИТЕЛЬ
актёр, прозаик
Так получилось, что с Лимоновым меня роднит не столько его творчество, сколько общий эпизод биографии. Книгу «Дни Савелия» я писал в съемной квартире в одном из арбатских переулков. Буквально за день до того, как съехать, я узнал, что несколькими годами ранее здесь долгое время жил Лимонов. Эта неожиданная рифма произвела на меня большое впечатление. Мне кажется это совпадение не случайно: мой Савелий получился в чем-то схожим с Лимоновым: такой же неприкаянный, такой же трепетный, по сути, бездомный. И тот и другой всю жизнь искали клочок земли, который можно было бы назвать, своим домом, но так его и не нашли. Мне дорого это совпадение.
СЕРГЕЙ ШАРГУНОВ
прозаик, публицист, общественный деятель, депутат Государственной думы РФ
В подростковое время я запоем прочитал его романы, рассказы, стихи, публицистику, и всё это взрывало мозги и переворачивало сердце.
И всегда оставался его верным читателем.
Когда читаешь Лимонова, кажется, что через тебя ток идёт, и оторваться уже нельзя: смертельно, сладостно, жутко, великолепно. Стихия, которая захватывает целиком.
Он мог написать в своём ЖЖ «Мой ультематум», и, несмотря на грамматическую ошибку, этот текст был политически значительнее любых партийных манифестов и художественнее большей части современной прозы.
Лимонов осмелился быть самим собой.
Отвага, недосягаемая для большинства даже хороших писателей.
Кстати, неприязненное отношение к Лимонову — безошибочный показатель мещанства и мёртвости. И в политике, и в литературе.
Лимоновский природный дар — точность и свежесть пойманных слов, образов, ритма. Он писал быстро и набело. Он выдавал тексты без воды, чистый спирт.
После каждой его книги всегда было сложно что-то ещё читать. Всё казалось ненастоящим.
Он доказал, что написанное слово ещё может сводить с ума. Он не просто имел свой голос, он поменял отечественную литературу — лексика, темы, стиль. Внёс в неё живой разговорный язык улиц. Настоящая революция.
Лимонов весел, но трагичен, задаёт главные вопросы. В откровенности им написанного есть таинственное мужество сакральных текстов. Он срывает покровы иллюзий. Ведь человек не знает, откуда пришёл и куда идёт. И страдает, лишённый подлинного. И вдруг его жалит лимоновский глагол. Сколькие, как в древности, воспламенённые проповедью, оказались готовы бросить всё и стать другими…
Лимоновский острый интерес к себе, на самом деле, это интерес к мирозданию. Мнимый его нарциссизм — отчаянное утверждение всего рода людского и самой жизни наперекор абсурду распада. В его демонстративном самовозвеличивании всегда что-то от самоуничижения. Лимонов победно, ярче всего повествовал о предательствах женщин и товарищей, об обидах, переживаниях, о проигрышах и провалах.
Как-то, помню, он стоял возле здания, где судили его молодых друзей, было ветрено, серо, подскочила журналистка с камерой:
— Представьтесь, пожалуйста…
— Я никто и звать меня никак… — с насмешливой горечью прошелестел он на ветру.
МРШАВКО ШТАПИЧ
сценарист, редактор, прозаик, волонтёр поискового отряда
Моя учительница по литературе дала нам не только обычную «программу». На уроках мы слушали Цоя и Высоцкого, смотрели Алана Паркера и Сергея Соловьева, узнали, кто такие Курехин и Летов, а где они — там неизбежно было знание о Лимонове, о котором, по понятным причинам, педагоги не рассказывают в школах.
Когда читаешь «Это я — Эдичка» подростком — это роман о разбитом сердце, о предательстве, о самоуничижении. Поразительным, но верным образом тогда Лимонов в моем мозгу ужился с Тургеневым. Никто лучше Тургенева в веке девятнадцатом не писал о любви, и никто лучше Лимонова не сделал это в веке двадцатом. Герой Лимонова чем-то поэтически (!) походил на героев Тургенева — он революционер, он обещает «ё**ным сукам» отмщение, он трагичен, он ищет любви. Этот герой укоренен в русской традиции уже в момент своего рождения, как пассионарий, как русский сплав бунта и чувства, отрицания и ярости, и вот они — опять же поэтически — в одном ряду — Инсаров, Базаров, Рудин, Эдичка. Есть между ними одно великое отличие: герой Лимонова остается в живых. Правда, не совсем.
В 30 лет понимаешь, что «Это я — Эдичка» — история о маленькой смерти, великая с точки зрения структуры вещь, в которой русский, а значит трагический, герой погиб, оставшись в живых, и это уже роман о мужской фрустрации, о сексуальном кризисе, о поверженном эросе, и то, что казалось самоуничижением, оказывается поиском и попыткой вырваться через маленькую смерть, через полное отрицание собственной любви, собственного «я». Фрустрация воспитывает ярость — и невозможная, уничтоженная любовь перерождается в невиданную внутреннюю свободу, в потрясающую энергию, которая фиксируется в герое Лимонова навсегда, — и после мы видим слугу, «палача», аскета, «супермена»-грабителя, воина, лидера, революционера, заключенного, старца, мы видим «маленького» и «лишнего» человека, слитых воедино, мы вообще видим главного героя русской литературы последних 50 лет со всех возможных сторон, во всех мыслимых воплощениях, и создать такого героя — во плоти и на бумаге — мог только он, великий Лимонов. Ключ к этому гигантскому и важнейшему пласту русской литературы — вот он, «Это я — Эдичка».
