«Дико круто, что можно перечитать “Эдичку”»
В издательстве «Альпина.Проза» вышло переиздание дебютного романа Эдуарда Лимонова «Это я — Эдичка». С 1979 года, когда роман был опубликован впервые, он остаётся одним из самых ярких произведений русской литературы XX века и самым известным прозаическим произведением автора. Продюсер «Прозы» Татьяна Соловьева попросила современных российских писателей вспомнить о своём первом опыте столкновения с лимоновскими текстами и впечатлении, которое они произвели.
![](/upload/resize_cache/alpina.images/383/6ugrx3ivdfjhlauiragk5gy1yooitfti/896_251_1/lgom3klr91uzagblxmjqfl7xbudoanxs.jpg)
ВЕРА БОГДАНОВА
прозаик, переводчик
С Эдичкой я познакомилась на даче.
Это было издание 1991 года в мягкой, уже потрепанной обложке — «Эдичку» читала вся моя родня, передавая скандальный роман, как олимпийский огонь. Книги в нашей семье появлялись регулярно, даже когда денег хватало лишь на картошку, макароны и масло, поэтому обойти своим вниманием Лимонова мы не могли. После литературной эстафеты (бабушек он шокировал, отец был восхищен смелостью, но не понял и половины описанной в романе боли, тетя сказала, что такое надо в макулатуру, весь тираж, издают же всякий шлак) .«Эдичка» оказался на стопке чуть отсыревшей «Науки и жизни» за 72-й год и замкнул свой круг на мне.
Читать его мне было рановато, но к тому моменту я уже проглотила Дюма, Жорж Санд, Кинга и Кунца — всё, что на полках, — телевизор ловил лишь два канала, а у «Эдички» была такая странная иллюстрация на обложке: два силуэта, темный и светлый, один на другом. Эта иллюстрация и обрекла его на прочтение, после чего издание «Глагола» кануло в чердачные глубины навсегда.
Лишь перечитав «Эдичку» позднее, я поняла то, что скрыто за провокацией и каплями спермы: его демонстративное страдание и истерию, откровенность на грани патологоанатомического вскрытия — себя он совершенно не приукрашивает, наоборот, с экстазом демонстрирует самые грязные уголки своей души, и это завораживает; дикое одиночество, которое не перекроешь ни тусовками, ни сексом; токсичную любовь, которая уродует, ломает изнутри, все в сопровождении внутреннего монолога. Безусловно талантливый, безумно болезненный. И великолепное, долгожданное переиздание культового романа культового писателя. Это must have.
![](/upload/resize_cache/alpina.images/b19/eka2laybi75b82zxoe4zvb7dxdxje3ie/896_251_1/2uquzjv1lk6b1c0fjyfz7w408ijvyh0x.jpg)
ВАЛЕРИЯ МАРТЬЯНОВА
журналист, книжный блогер
Хорошо помню, как впервые прочитала «Эдичку» на втором курсе университета. Книжку мне дала подружка под страшные клятвы вернуть, потому что за мной была очередь человек в 15. Читала два дня без остановки, кажется, даже на парах, но в основном в транспорте, потому что там я проводила в среднем часа три-четыре в день (без учёта пробок). Помню это ощущение «своего», того автора, которого я наконец-то встретила. Какая-то свобода и честность была (и есть) в каждом слове Лимонова, в Эдичке — особенно. Ещё, конечно, для меня очень важно то, что герой может быть абсолютным мудаком, но ты бы точно захотела с таким познакомиться. И выпить. И поговорить. Мне очень жаль, что с Лимоновым больше нельзя этого сделать. Но очень, дико круто, что можно перечитать «Эдичку».
![](/upload/resize_cache/alpina.images/992/50o0lq76fiiysaep1m40ka3c3nxkp2jt/896_251_1/edb6vfivmk3sucbcwapp4rnr6cfty7za.jpg)
ВАДИМ МЕСЯЦ
поэт, прозаик, переводчик, издатель
«Это я — Эдичка» актуален потому, что наша литература с тех пор не изменилась. Потому что она по-прежнему хочет быть литературой и ничем больше, не догадываясь, что ей в современном мире не очень-то есть место. Она имитирует художественное письмо. «Старушечья» литература, «пробирочная» литература, «архаичная» литература, «разоблачительная» литература, «комсомольская» литература — определения самого Лимонова. Те же эпитеты, деепричастные обороты, сложносочиненные фразы, описания природы, тонкости психологии, нравственная подоплека. Никто не хочет писать коротко и ясно. Передавать информацию в действии. На мой скромный взгляд, воспринимается только яркое письмо, история, которую ты пишешь, должна запоминаться, будоражить, иначе зачем она нужна? «Это я — Эдичка» именно такая история. О том, что «не тварь дрожащая, а право имеет». И не о сексе она, и даже не об иммиграции. Она об экзистенциальном ужасе вообще. Энергичная, злая, циничная проза. Я бы ввёл «циничность» как обязательное условие современного письма — цинизм отрезвляет. Побеждает не тема, а интонация. Я не помню книг в нашей литературе, написанных с такой же степенью откровенности, как «Эдичка». После появления этой книги писали, что «Лимонов срывает викторианскую паутину с русской литературы». Определение странное, но понятное. Типа эпоха ханжества подходит к концу. Разбежались. Ханжество это вошло в новые права, усилилось, обзавелось интерпретационным аппаратом и претензией на универсальную человеческую ценность. Лимонова стыдливо прикрыли соломенной шляпкой. За последние годы — ни рецензий, ни премий, ни знаков внимания. У Лимонова была репутация. Он мог на эти знаки внимания наплевать. Что вот молодым делать? Встраиваться в ячейки ВРЛ? Подмахивать монополистам от книгоиздания?
Роман — единственная продаваемая форма письма, хотя никто толком не знает, что это такое. Если в 70-е годы можно было говорить о «конформистский» литературе, то сейчас главное направление — инфантильное. Надо одухотворенно воспеть новые ценности, основанные на последних достижениях гуманизма. Книги продолжают учить и рассказывать обывателям про обывателей — зачем они, если существует кино? В «Эдичке» Лимонов передаёт свой личный уникальный опыт. «Героический» опыт — можно и не брать в кавычки. Опыт этот не относится ни к одной из общественных парадигм, укоренившихся в сознании. «Западники» и «почвенники» — это что-то из XIX века. Подумать только — этот контрапункт продолжает работать, становясь все выхолощеннее и пошлее. Шаг в сторону — и ты за бортом мейнстрима. Да и шёл бы он к черту, этот мейнстрим вместе с его роспотребнадзором, если непонятно, зачем он нужен. Проза Лимонова — вопль индивидуалиста, а это сейчас не приветствуется. Индивидуализм — нарушение конвенции. Как можно говорить о Солженицыне, Сахарове или том же Бродском то, что ты думаешь, если они канонизированы? Как можно хорошо отзываться о Совке, если это «империя зла»? Лимонову я благодарен и за то, что «Эдичкой» он вернул меня к «советской идентичности». Перестройка. Интеллигенция играет во дворянство, возникают мерзкие слова типа «элитный» и «эксклюзивный». А тут появляется парень из Харькова и говорит: «У нас была великая эпоха». Я, конечно, «академический сынок», но один дед был поваром, а другой — шофёром. Рабоче-крестьянская интеллигенция это называется.
Американцы считают, что Лоуренс Ферлингетти и его «City Lights» убрал из литературы запретные темы, разрешил материться в художественном тексте. Ну не было у нас такого Ферлингетти. Лимонов был, а Ферлингетти не было. Насколько американская литература стала после этого свободнее? Вопрос-то один — про свободу творчества. «Это я — Эдичка» остаётся одним из главных символов свободы русской литературы. А времена «героев» уходят и возвращаются.
Я жил в Штатах лет 15. Застал немного другие времена, чем Эдичка. Но под многим сказанным им вполне подпишусь. Мне приятно, что первое издание «Эдички» осуществил Саша Сумеркин, с которым я дружил. Чтобы избежать бойкота со стороны добропорядочных эмигрантов, он издал книгу не под грифом «Руссики», которую тогда возглавлял, а выдумал издательство «Индекс-пресс». Трумен Капоте, Жан-Жак Повер, «Рэндом-Хаус», «Гров-Пресс», Александр Шаталов и Павел Подкосов появились позже. Спасибо им за это.
![](/upload/resize_cache/alpina.images/a11/ds48cflbm2rxu4219gebhoc7fbeln5uw/896_251_1/034xqwn641izpi8vi3nvrkrapef8s9of.jpg)
ВАДИМ ПАНОВ
писатель
У каждого из нас бывают в жизни яркие мгновенья, которые запоминаются навсегда. Их много. У каждого — много, просто мы никогда не пересчитываем их, предпочитая просто вспоминать, как однажды был необычайно удивлён... изумлён... ошарашен... обрадован... Или надолго задумался, пытаясь осознать услышанное, узнанное, совместить со своим мировоззрением или поменять — мировоззрение, потому что новое произвело настолько сильное впечатление, что возврата к старому нет. Быть не может. Эти мгновения мы дарим себе сами — достигая чего-то важного, их дарят нам люди — друзья, знакомые, любимые. А бывает так, что незабываемые мгновения нисходят со страницы книги...
Я не скажу, что роман «Это я — Эдичка», стал для меня «глотком свободы» — я никогда не чувствовал себя рабом. Я не скажу, что книга меня перевернула — когда я читал её впервые, меня уже трудно было чем-то удивить. Но я отчётливо помню навалившееся ощущение абсолютной искренности писателя, подкупающей и завораживающей. Ощущение полной сопричастности, слияния с книгой. Я знаю слово «эпатаж», но никогда не применял его к роману Лимонова, ни тогда, ни сейчас, потому что аура его откровенности перебивает, делает абсолютно бессмысленными корявые слова «эпатаж», «хайп» и их синонимы. «Скандальный» роман? Знаете, не скандальный роман можно написать только о том, кто всю свою жизнь пролежал на диване, глотая сериалы или пиво. Но это не Лимонов. И это — не о Лимонове. И уж тем более — не о ярком и пронзительном «Это я — Эдичка», впечатления от которого стали одним из мгновений, которые я запомнил навсегда. И эти впечатления не изменятся... Не «переосмыслятся»...
![](/upload/resize_cache/alpina.images/945/qi5ah2j6dsj5c2es0zzihss7a6ompnc3/896_251_1/tjtzgp7xmmzvv9jkqfj0zki2ierm5mmq.jpg)
АНДРЕЙ РУБАНОВ
прозаик, кинодраматург
Книги — да и не только книги, фильмы например, — должны приходить вовремя. Когда школьники читают «Войну и мир», они ничего там не понимают. И во взрослом возрасте заново открывают для себя Толстого. Так у меня было с Лимоновым. Первые попытки прочитать его, в конце 80-х годов, оказались неудачными. Его герой показался мне рефлексирующим слабаком. Впоследствии у многих литераторов, современников Лимонова, например у Нагибина, я находил презрительные высказывания о книгах Лимонова. Его называли порнографом и случайным человеком в литературе. Он шёл против традиции, он не хвалил приютившую его Америку, как это делали Аксёнов и Довлатов, не восхищался свободой, — наоборот, критиковал беспощадно.
До Лимонова я дорос к 30 годам и читал его запоем примерно лет пять, потом сам выпустил книгу, познакомился с другими молодыми писателями и обнаружил, что большинство из них очень уважают Лимонова или даже открыто им восхищаются. Как-то незаметно для всех «порнограф» и «мастер эпатажа» превратился в несомненную фигуру. Широко мыслящий читатель простил Лимонову и грубость, и цинизм, и рискованные богемные привычки. Лимонов оказался больше, глубже, злее, чем описываемый им материал.
С начала 90-х, когда Лимонов вернулся в Россию, литература его уже не интересовала, в литературе ему было тесно — он намеревался стать национальным героем, действующим политиком, в пределе — Президентом страны. Но книги продолжал писать исправно.
Мы с Лимоновым сидели в одной и той же тюрьме, в следственном изоляторе ФСБ «Лефортово». Я провёл там почти год в 1996–1997 годах, Лимонов — позже, в 2001-м году. Впоследствии, когда мы познакомились, при разговоре о «Лефортово» Лимонов очень оживился и с заметным удовольствием стал вспоминать, в каких камерах сидел, какого цвета были стены и на какую сторону выходили окна.
По его собственным утверждениям, в «Лефортово» Лимонов добился аудиенции у начальника тюрьмы и попросил в дневное время переводить его в пустующую камеру, чтобы там писать книги, не отвлекаясь на разговоры с соседями. И начальник тюрьмы — звали его полковник Подрез — пошёл навстречу, и разрешил. Простой полицейский офицер, неизвестно, читал ли вообще книги, — а вот Лимонову не отказал, понял, что в тюрьме у писателя одно занятие — писать. Что писатель и на воле живёт, как в тюрьме, добровольно заточая себя на годы, приковывая себя усилием воли к письменному столу.
Вот за это Лимонова и уважают. Пока сидел — написал и опубликовал не менее десятка отличных книг. Такова традиция, то же самое делали и Аввакум, и маркиз де Сад.
Я их ставлю на одну прямую: Аввакума, де Сада, Ницше, Мисиму и Лимонова, это фигуры одного калибра. Все они вскрывали табу, взламывали реальность, как сейчас бы сказали. Все были бесстрашны, плодовиты, жили в мире больших идей и стали трагическими фигурами; и бессмертными, да.
Сейчас интересно наблюдать за посмертной судьбой Лимонова, и не только наблюдать, но и участвовать. Интересно, как долго он будет актуальным, интересно, найдут ли его книги отклик у молодых читателей, у тех, кому сейчас 30 лет. Что в его книгах окажется второстепенным и отпадёт, а что — уцелеет? Что важнее для Истории — книги Лимонова, литературная традиция, им основанная, или же созданная Лимоновым, ныне запрещённая политическая партия, единственная настоящая эффективная организация постсоветской России?
И конечно, нам нужен ещё один такой же Лимонов, необходимо заполнить пустоту, возникшую после его ухода в Валгаллу. Нужны бесстрашные. Нужны те, кто ненавидит мещанство, буржуазную скуку и ограниченность. Нужны вечно голодные, бешеные, весёлые, яркие. Нужен новый Лимонов, а лучше — несколько; чем больше, тем лучше.
![](/upload/resize_cache/alpina.images/010/3d3xozw86nsxtbdt1buwnswfeu7of0nn/896_251_1/lf1tzmthtcs4pf87bphw7hzkaf2ncsom.jpg)
ГЕРМАН САДУЛАЕВ
прозаик, общественный деятель, юрист
«Дневник неудачника» Эдуарда Лимонова я прочитал не как положено, в 20+, а значительно позже, в 30+. Не могу сказать, что Лимонов меня перепахал. Зато восприятие было зрелым, взрослым. Гормоны уже не заливали глаза и мозг. Я смог оценить тонкую звенящую красоту языка, психологическую достоверность прозы. Я увидел: да, так можно и нужно писать. Во всяком случае, мне хочется читать именно такое.
![](/upload/resize_cache/alpina.images/c18/lv9osiiecny9eqqj7zjdimhb5mdjuip0/896_251_1/texo3sthopdgu3nst0wb9pl3u1r0bdjc.jpg)
МАКСИМ СЕМЕЛЯК
музыкальный журналист, критик, прозаик
Я прочитал «Эдичку» осенью 1991 года. К тому времени я уже перешел из школы на первый курс университета, в связи с чем у меня началась совсем другая, с разбегающимися во все стороны глазами жизнь, в том числе и в плане литературы. В этом смысле Лимонов для меня тогда был такой досадный довесок русской эмигрантской прозы, который я не успел прочесть вовремя, в школе. Все то, что в перестройку обильно издавали в мягких обложках, — ну там, условно говоря, Савицкий, Юрьенен, Зиник, Горенштейн в «Искусстве кино», да тот же Войнович, да, собственно, и Мамлеев — брошюрку «Голос из ничто» я прочел раньше «Эдички». Я сейчас ни в коем случае не сравниваю степени дарования вышеперечисленных, ну просто это тогда воспринималось мной как один поток. Я не очень хотел его читать. Не до того уже было. А когда прочел, помню, мне сразу понравилась фраза «Ну я был поэт, поэт я был». Мне показалось это в первую очередь очень остроумным — причем в таком зощенковском ключе, иногда почти шукшинском. Кроме того, мне пришлось по душе то основательное издевательское спокойствие, почти занудство, с которым написана эта книга (взять хотя бы пресловутые порнографические сцены — мне они совсем не понравились в том смысле, что мало кто писал про секс так же величественно-скучно, как Лимонов). Ну то есть сравните «Эдичку», например, с Селином «Из замка в замок» (которого я прочитал значительно позже), ну у последнего такой лихорадочный бред, который сейчас уж точно невозможно читать, — а перелистайте Лимонова, и сугубая деловитость его лирики до сих пор ко двору. Поэтому, когда объявили, что Лимонов тут мутит какую-то партию и вообще полез во взрослые дела, мне это как раз показалось естественным — даже в самой, казалось бы, разнузданной и истеричной его книжке уже просвечивала эта прочная обоснованная авантюра, где чуткость и четкость сливаются в одно.
![](/upload/resize_cache/alpina.images/7cd/236kk5pkd6h1nyydp44fq2zwwpfmk2w1/896_251_1/dzkexhhpu41juyjpejo6m30yo4ren119.jpg)
РОМАН СЕНЧИН
прозаик, редактор, литературный критик
Сначала были не книги Лимонова, а статья о нем. Статья называлась «Человек на дне», вышла в «Литературной газете» году в 1980-м. Формально — рецензия на роман «Это я — Эдичка», но, по сути, рассказ не просто о разочаровавшемся эмигранте, а об эмигранте-леваке. Это меня, десятилетнего, удивило. Я думал, из СССР уезжают только тайные капиталисты, дети и внуки белогвардейцев… С тех пор я помнил про Лимонова и мечтал прочитать его книгу.
Во время перестройки мне попалось несколько его стихотворений; в декабре 1989 года я ушел в армию и на протяжении двух лет имел возможность только слышать, что Лимоновские повести и романы стали публиковаться у нас. Прочитал «Эдичку…» в начале 1992 года.
Тогда я еще не был знаком с подобной предельно исповедальной литературой, и роман Лимонова произвел на меня сильнейшее впечатление. «Это я — Эдичка» — книга отчаяния, по сути, предсмертная книга. Наверняка автор был уверен, что, написав ее, умрет. Может быть, это покажется кому-то неуместным, но я до сих пор сравниваю ее с «Житием» протопопа Аввакума. Лично я получил такой же эмоциональный удар. И в обоих случаях отчаяние автора-героя заставляло меня — читателя — жить.
Потом были другие книги Лимонова. Написанные от первого лица неизменно мне нравились больше написанных от третьего. Но следующий эмоциональный удар я испытал от романа «В Сырах», написанного почти стариком и о почти старике. Всё о том же Эдичке, но через 30 с лишним лет. В этом романе много перекличек с тем, первым. Может, неумышленных. Но жизнь сама замкнула этот круг. Несмотря на славу, на обилие женщин, на свою партию и преданных соратников, на стремление изменить если не мир, то страну, на присвоенное самому себе звание «национальный герой», Эдуард Лимонов, по-моему, оставался одиноким и страдающим от этого человеком. И потому именно такие персонажи у него получались сильнее всего.
![](/upload/resize_cache/alpina.images/ade/xe7rjk4arbvqqvr8psrws9xyv3n8nssb/896_251_1/d9xf5a6fgp2jhb8d78zbbybix91pviaf.jpg)
ГРИГОРИЙ СЛУЖИТЕЛЬ
актёр, прозаик
Так получилось, что с Лимоновым меня роднит не столько его творчество, сколько общий эпизод биографии. Книгу «Дни Савелия» я писал в съемной квартире в одном из арбатских переулков. Буквально за день до того, как съехать, я узнал, что несколькими годами ранее здесь долгое время жил Лимонов. Эта неожиданная рифма произвела на меня большое впечатление. Мне кажется это совпадение не случайно: мой Савелий получился в чем-то схожим с Лимоновым: такой же неприкаянный, такой же трепетный, по сути, бездомный. И тот и другой всю жизнь искали клочок земли, который можно было бы назвать, своим домом, но так его и не нашли. Мне дорого это совпадение.
![](/upload/resize_cache/alpina.images/87d/kryk3zx418i5ph09m50wsee030jjq1d5/896_251_1/aj3x028pon6at4ixsv4u06pkmsuv19dh.jpg)
СЕРГЕЙ ШАРГУНОВ
прозаик, публицист, общественный деятель, депутат Государственной думы РФ
В подростковое время я запоем прочитал его романы, рассказы, стихи, публицистику, и всё это взрывало мозги и переворачивало сердце.
И всегда оставался его верным читателем.
Когда читаешь Лимонова, кажется, что через тебя ток идёт, и оторваться уже нельзя: смертельно, сладостно, жутко, великолепно. Стихия, которая захватывает целиком.
Он мог написать в своём ЖЖ «Мой ультематум», и, несмотря на грамматическую ошибку, этот текст был политически значительнее любых партийных манифестов и художественнее большей части современной прозы.
Лимонов осмелился быть самим собой.
Отвага, недосягаемая для большинства даже хороших писателей.
Кстати, неприязненное отношение к Лимонову — безошибочный показатель мещанства и мёртвости. И в политике, и в литературе.
Лимоновский природный дар — точность и свежесть пойманных слов, образов, ритма. Он писал быстро и набело. Он выдавал тексты без воды, чистый спирт.
После каждой его книги всегда было сложно что-то ещё читать. Всё казалось ненастоящим.
Он доказал, что написанное слово ещё может сводить с ума. Он не просто имел свой голос, он поменял отечественную литературу — лексика, темы, стиль. Внёс в неё живой разговорный язык улиц. Настоящая революция.
Лимонов весел, но трагичен, задаёт главные вопросы. В откровенности им написанного есть таинственное мужество сакральных текстов. Он срывает покровы иллюзий. Ведь человек не знает, откуда пришёл и куда идёт. И страдает, лишённый подлинного. И вдруг его жалит лимоновский глагол. Сколькие, как в древности, воспламенённые проповедью, оказались готовы бросить всё и стать другими…
Лимоновский острый интерес к себе, на самом деле, это интерес к мирозданию. Мнимый его нарциссизм — отчаянное утверждение всего рода людского и самой жизни наперекор абсурду распада. В его демонстративном самовозвеличивании всегда что-то от самоуничижения. Лимонов победно, ярче всего повествовал о предательствах женщин и товарищей, об обидах, переживаниях, о проигрышах и провалах.
Как-то, помню, он стоял возле здания, где судили его молодых друзей, было ветрено, серо, подскочила журналистка с камерой:
— Представьтесь, пожалуйста…
— Я никто и звать меня никак… — с насмешливой горечью прошелестел он на ветру.
![](/upload/resize_cache/alpina.images/54a/rf7kqkbqmeqnfuk10z97xmdkee07z6s6/896_251_1/1gevq1pq8v49qnnkkggk4zv2dvii6nfh.jpg)
МРШАВКО ШТАПИЧ
сценарист, редактор, прозаик, волонтёр поискового отряда
Моя учительница по литературе дала нам не только обычную «программу». На уроках мы слушали Цоя и Высоцкого, смотрели Алана Паркера и Сергея Соловьева, узнали, кто такие Курехин и Летов, а где они — там неизбежно было знание о Лимонове, о котором, по понятным причинам, педагоги не рассказывают в школах.
Когда читаешь «Это я — Эдичка» подростком — это роман о разбитом сердце, о предательстве, о самоуничижении. Поразительным, но верным образом тогда Лимонов в моем мозгу ужился с Тургеневым. Никто лучше Тургенева в веке девятнадцатом не писал о любви, и никто лучше Лимонова не сделал это в веке двадцатом. Герой Лимонова чем-то поэтически (!) походил на героев Тургенева — он революционер, он обещает «ё**ным сукам» отмщение, он трагичен, он ищет любви. Этот герой укоренен в русской традиции уже в момент своего рождения, как пассионарий, как русский сплав бунта и чувства, отрицания и ярости, и вот они — опять же поэтически — в одном ряду — Инсаров, Базаров, Рудин, Эдичка. Есть между ними одно великое отличие: герой Лимонова остается в живых. Правда, не совсем.
В 30 лет понимаешь, что «Это я — Эдичка» — история о маленькой смерти, великая с точки зрения структуры вещь, в которой русский, а значит трагический, герой погиб, оставшись в живых, и это уже роман о мужской фрустрации, о сексуальном кризисе, о поверженном эросе, и то, что казалось самоуничижением, оказывается поиском и попыткой вырваться через маленькую смерть, через полное отрицание собственной любви, собственного «я». Фрустрация воспитывает ярость — и невозможная, уничтоженная любовь перерождается в невиданную внутреннюю свободу, в потрясающую энергию, которая фиксируется в герое Лимонова навсегда, — и после мы видим слугу, «палача», аскета, «супермена»-грабителя, воина, лидера, революционера, заключенного, старца, мы видим «маленького» и «лишнего» человека, слитых воедино, мы вообще видим главного героя русской литературы последних 50 лет со всех возможных сторон, во всех мыслимых воплощениях, и создать такого героя — во плоти и на бумаге — мог только он, великий Лимонов. Ключ к этому гигантскому и важнейшему пласту русской литературы — вот он, «Это я — Эдичка».